Анна Кальма: Дети горчичного рая

Но вот со скамьи подсудимых поднимается мальчик. Он выходит вперед, и прожекторы освещают его темно-пламенное лицо. У мальчика немного дрожат руки, и, чтобы скрыть это, он сжимает и разжимает кулаки.

– Здесь сказали, что я хотел убить сыщика, – говорит он, смотря куда-то поверх голов. – Это единственная правда, которую сказали на этом суде. Да, я хотел убить его за то, что он ударил мою мать. И, если бы это повторилось, я снова поступил бы так же. Я не боюсь приговора, и мои друзья здесь тоже не боятся. Я знаю: если бы нам предложили умереть, отдать нашу жизнь, для того чтобы на земле поскорее наступила справедливость и мир, чтобы люди всех цветов кожи стали равны и богатые перестали угнетать бедняков, – все мы согласились бы на это!.. Правду я говорю, дядя Джим? – И мальчик поворачивается к певцу, ожидая ответа и зная этот ответ.

– Правду, мой мальчик, – тотчас же говорит Джемс Робинсон.

– Правду! Истинную правду, Чарльз! – откликаются Гирич и Квинси.

– И за это борются, Чарльз, за это борются лучшие люди на земле! – Ричи гордо кивает мальчику.

– Вы слышите! – торжествующе обращается Чарли к судье. – Я кончил, сэр.

Двое присяжных перестают жевать резинку. Удивительный негритянский мальчик сказал слова, которыми гордился бы любой взрослый, страстно воюющий за счастье людей.

Чарли сел и отвернулся от зала. Лихорадка, бившая его все время, пока он говорил, утихла. Осталось чувство усталости и голода. Болело горло, было трудно глотать. Он не думал о том, что ждет его и других: будущее было похоже на глубоко спрятанную боль, когда где-то ноет нерв и не знаешь, где источник этой боли. Суд, потоп камера, день за днем взаперти, может быть, тяжелая работа где-нибудь на каменоломнях, на железной дороге…

До него донесся визгливый голос Сфикси. Судья торопился прочесть приговор:

– «Джемс Робинсон, сорока семи лет, певец по профессии; Роберт Ричардсон, тридцати двух лет, учитель; Гирич Иван, сорока двух лет, механик; Джерард Квинси, тридцати восьми лет, по профессии токарь, и Чарльз Робинсон, учащийся, – приговариваются все пятеро к тюремному заключению сроком на три года или к уплате штрафа в размере ста тысяч долларов. Кроме того, приговоренным Джемсу Робинсону и его племяннику Чарльзу Робинсону, по отбытии наказания, воспрещается проживание в данной местности и в данном штате; приговоренным Квинси, Гиричу и Ричардсону, после отбытия наказания, запрещается занимать какие-либо должности в государственных учреждениях штатов. В случае если приговоренные захотят заменить тюремное заключение штрафом, означенная сумма в сто тысяч долларов должна быть внесена полностью и за всех сразу».

Голос судьи смолк.

Джемс Робинсон чуть-чуть усмехнулся. Наверно, на свете найдется немало импрессарио, жаждущих заключить с ним договор и на большую сумму. Но теперь надолго заглохнет его голос. Суд заставил его замолчать.

Так значит – тюрьма!

– Мама, дай мне, пожалуйста, мою кошечку.

– Кошечку? Зачем она тебе, Кэтрин? Увидит Фэйни, снова отберет и разобьет, как прежнюю… А теперь, после твоего безрассудного поведения в суде, отец ни за что не купит тебе новой, ты отлично это знаешь.

– Да, ма. И все-таки мне непременно нужна кошечка. – Кэт была непреклонна.

– Ох, дети, дети! – вздохнула миссис Мак-Магон. – Какие вы оба своевольные и упрямые!

– Прошу, ма, не сравнивать меня с Фэнианом! – отрезала Кэт. Однако сразу смягчилась: – Не сердись, ма, я не хотела тебя обидеть… А теперь давай кошку.

– Скажи, по крайней мере, что ты собираешься делать со своей копилкой? На что тебе понадобились деньги?

Кэт звонко поцеловала мать в щеку.

– Тайна, ма! Страшная, глубокая, роковая, таинственная тайна! – затараторила она, завладев новой фарфоровой копилкой, как две капли воды похожей на прежнюю.

Провожаемая подозрительным, робким взглядом матери, Кэт вышла из комнаты и направилась к заднему крыльцу коттеджа. Там, в тени большого каштана, ее дожидался взволнованный Джон Майнард.

– Достала? – торопливо спросил он, как только силуэт девочки появился на крыльце.

Кэт молча показала ему копилку.

– О-кэй! – с удовлетворением пробормотал Джон. – Сколько же там?

– Не знаю, – сказала Кэт, с грустью рассматривая кошечку. – Правда, она хорошенькая, Джонни? Я назвала ее Пусси… Она со мной даже спала. – Она прижала к себе фарфоровую головку кошки.

– Угу! – Джон смотрел больше на Кэт, чем на кошку. – Так сколько же в ней?