Анелюс Маркявичюс: Призраки подземелья

Вдруг старик отложил рукопись в сторону и поглядел мимо ребят, за их спины.

Ребята обернулись. В дверях стояла высокая, с худощавым веснушчатым лицом женщина в белом халате и с чемоданчиком в руке.

— Это что за митинг? — строго сказала она. — Больному нужен абсолютный покой!

— Да я уж и сама не знаю, как это сегодня случилось, сестра, — отозвался жалобный голос жены учителя. — До сих пор и говорить ни с кем не хотел, а тут…

Ребята, мгновенно оценив положение, потихоньку стали пятиться к дверям.

— Учтите: поменьше посетителей, волнения, усталости, шума, — закатывая рукава халата, говорила сестра. — Полный покой — таково строжайшее указание доктора.

Когда наружная дверь захлопнулась за ребятами, маленький Йонас воскликнул:

— А рукопись-то оставили! Вдруг нас больше не пустят?!

Все разом загомонили:

— Правда! Могут не впустить! Медсестра-то как разозлилась…

— А жена учителя может нарочно сжечь рукопись. Чтобы он не волновался, когда читает, — предположил Зигмас. — Пойдем заберем ее поскорее…

Все соглашались, но никто не хотел идти. Наконец Ромас, набравшись смелости, сделал шаг к дверям и нажал звонок. Никто не открывал. Позвонил еще раз. Лишь после третьего звонка приоткрылась узенькая щелочка и показалось лицо женщины. Но теперь оно не казалось добродушным. Глаза сузились, губы плотно сжались, и с них сорвалось лишь одно-единственное скупое слово:

— Вы?

Ромас растерялся от такой неожиданной перемены.

— Мы… Мы только хотели забрать свою тетрадку, учителю она уже не нужна.

— Я принесу.

Дверь перед самым его носом захлопнулась. Когда через несколько минут она снова приоткрылась, щель была еще у́же, в нее просунулась рука, но не с рукописью, а с листком бумаги.

Ромас не успел и рта раскрыть, как дверь захлопнулась. Мальчик поднес к глазам записку. Его тут же обступили друзья. Все уткнулись носами в листок, но понять ничего не могли…

Записка была написана… по-латыни.

Ребята не успели хорошенько обсудить случившееся, как их внимание привлек полный мужчина с обрюзгшим лицом. На нем был пестрый галстук и синяя мятая шляпа. Через плечо висел фотоаппарат, а в руке он держал старый деревянный штатив. Фотограф очень спешил. Это-то и позабавило ребят. Прибежав на площадь, человек ловким движением расставил ножки штатива, укрепил фотоаппарат и принялся зазывать клиентов:

— Эй, почтенные, может, снимочек — прелестный фон и чудесное качество. Воспоминание на всю жизнь, гарантия на сто лет. Снимаю даром!

Гуляющие смеялись, но проходили мимо.

Краснощекая плечистая девушка с кошелкой в руке, по всему видно приехавшая из деревни, остановилась.

Фотограф подскочил к ней, заставил ее неестественно повернуть голову, смотреть прямо, не мигая и не шевелясь, и снова подбежал к аппарату.

— Чудно! Плати деньги, красавица!

— Какие деньги? Ведь говорил — даром!

— Снимаю даром. Карточки за деньги. Иначе и прогореть недолго.

— А как же снимки?

— Завтра, по этому адресу — до десяти утра. — Он сунул в руку девушке карточку, на которой было выведено: «Свободный художник Э. Кла́пас».

— Извините, я столько ждать не могу, — засмеялась девушка. — Мне коров в колхозе доить надо.

И, повернувшись, она спокойно пошла дальше.

— Эй ты, бестолочь деревенская, а кто мне за пленку платить будет? — закричал Клапас, но кто-то крепко взял его за локоть и повернул лицом к себе.

— А, ты, Зе́нонас! — отдуваясь, сказал фотограф. — Я тебя давно жду.

Перед ним стоял худой долговязый человек лет сорока пяти, со странно искривленным левым плечом — оно было заметно ниже правого.

Они о чем-то негромко заговорили. Ребята поняли, что смешной фотограф снимать здесь больше не будет, и пошли дальше, не предполагая, что разговор толстяка с Зенонасом имеет самое прямое отношение к интересующему их делу.

— Ты так опоздал, — хмуро упрекнул фотограф. — Что случилось?

— Ничего, — буркнул Зенонас.

— Ничего? Это хорошо! А я уж не знал, что и подумать. Идем скорее. Ты будешь моим помощником. Перенесем аппарат поближе. Я буду выбирать фон, а ты хорошенько осмотри стену.

Зенонас неохотно поплелся за Клапасом.

— Ну, чего ты идешь, будто ноги деревянные!

— Да незачем туда ходить.

— Как это — незачем?

— Неизвестно, к какой стене идти.

— Неизвестно? Так ты еще не кончил читать?

— Да читать-то нечего.

— Что это ты плетешь? Говори толком! Как это — нечего?