Светлана Гончаренко - Дездемона умрёт в понедельник

«Дурдом какой-то! — затосковал Самоваров. — Глушь, а поди ж ты, тоже новации, скандалы. Как в лучших домах… Романы такие, что не разберешь, кто чей совместный сын. И роковая женщина Таня имеется. Нескучно устроились ребята! Но я-то, я-то, вполне нормальный человек, что здесь делаю? Двенадцать стульев под Отелло? Это химера, бред, причуда сумасшедшего. Разве дождешься нормальной и своевременной оплаты от этих полоумных? Это даже не пилорама. Черт меня занес…»

Чертыхания Самоварова прервал громкий стук в дверь. Тут же, не дожидаясь никакого ответа, в цех ввалился заведующий постановочной частью Ушуйского театра. Завпост был высок: его курчавая шевелюра, похожая на посудную мочалку, практически упиралась в пузырь потолка. У него был такой оглушительный голос и такие разряды энергии насыщали пространство вокруг него, что Самоваров малодушно пожелал, чтобы завпост скорее вышел: казалось, аварийный потолок уже потрескивает и надламывается от одного его присутствия.

— Эдик, ты меня напугал! — простонала Лена. Всюду, где появлялся завпост, кто-нибудь обязательно говорил эту фразу.

Звали завпоста аристократически Эдуардом Сергеевичем Шереметевым.

— Господин Самоваров! — заорал Эдик. — Решилось у вас с жильем! Я в ту сторону как раз еду и вас подброшу! Собирайтесь!

— Юрочкина комната? — осведомилась Лена, не поднимая головы от «Зингера».

— Ну да! — радостно проорал Шереметев и на иной уже ноте, но так же громко пояснил Самоварову:

— Это наша служебная квартира. И комната у вас великолепная! Вот ключи! Соседи тоже отличные! Уксусов и Яцкевич!

— А этот пельмень где? — снова спросила Лена.

— Отселили в восьмую. Нудный очень! Зато эти ребята классные! Идемте! Господин Самоваров!

Господин Самоваров пытался мямлить, что он еще не решил, будет ли делать Отелловы стулья, что ему срочно в Нетск надо, но Эдик, похоже, был глуховат или ничего не пожелал слушать. Он почти снес Самоварова по лестнице в вестибюль. У входа их поджидал шофер Витя. К Вите прислонена была видавшая виды полосатая раскладушка с подозрительным рыжим пятном посередине. У ног Вити лежал огромный нечистый мешок.

— Мебели там никакой нету, — радостно орал Шереметев, — так будет вам где спать. А в мешке — постель! Только расписочку мне подмахните! Вот здесь! И здесь!

Самоваров, чтобы отвязаться, послушно расписался в обладании гнусной раскладушкой. На бумажке аристократической рукой Эдика было начертано: «падушка» и «росклодушка». «Джунгли! — подумал Самоваров. — Целое общество знатоков родного языка! Куда я смотрел? Черт меня занес…»

Халтуру эту в Ушуйске сосватал Самоварову Вовка Кульковский, тот самый, что ни бельмеса не смыслил в стульях. Вовка много лет работал в Нетском музее. Самоваров служил там реставратором мебели, а Вовка писал этикетки, объявления да афиши перед входом. Хороший Вовка был парень, то есть, простой, компанейский и с безалаберной личной жизнью. Считалось, что он вот-вот выберется на хорошую твердую дорогу, а пока чудит, начинает, пробует. В парнях Вовка ходил даже в сорок лет, когда уже и потолстел, и обрюзг, и начал плешиветь. Как всякий хороший парень, он попивал, и все усерднее, так что в конце концов к этикеткам его перестали допускать, благо подоспели компьютеры с принтерами, заенившими шкодливую и трясущуюся Вовкину руку. Но и афиши Кульковского делались все хуже и хуже. И пробил его час. Однажды, в последнюю ночь перед ответственной выставкой, нетвердый в ногах, страдающий, жалкий Вовка на громадной холстине криво навалял пучок редисок (он потом уверял, что изобразил кисти и резцы) и написал «Исскусство нимецкого ринисанса». Тогдашний директор музея Оленьков немедленно изгнал хорошего парня. Сердобольные сотрудники музея очень горевали и были уверены, что Кульковский вскорости умрет под забором.

Но Вовка очутился не под забором, а, напротив, главным художником Ушуйского районного драмтеатра. Конечно, Ушуйск — порядочная дыра в сравнении с блистательным Нетском, но все-таки музейные были поражены Вовкиной метаморфозой. К тому же он остепенился и женился на местной жительнице Лене, этой мудрой и прелестной сшивальщице холстов. Самоваров, в отличие от музейных дам, ничему не удивился. Он знал, что у хороших парней полно столь же хороших друзей. Тогдашний ушуйский художник совсем спился. На его место хороший парень Эдик выписал полуспившегося Вовку. Судя по «росклодушке», они были во всех отношениях родственные души.