Светлана Гончаренко - Сыграй мне смерть по нотам...

— Что, горячо? — озаботился Самоваров.

— Нет, — вздохнула Настя и потупилась на пастуха в розовых штанах, изображённого на чашке. — Я не могу пить, потому что… У тебя другой посуды нет? Хотя бы эмалированной кружки?

— Зачем? Ты чашку боишься разбить?

— Не боюсь. Просто я не могу пить из чашки… из которой пили покойники!

От изумления Самоваров даже поперхнулся.

— Какие покойники? Где? — спросил он.

— Посмотри на этот ободок, — тихо сказала Настя и коснулась пальцем позолоты, которая окружала нежное жерло чашки. — Видишь, тут каёмка стёрта. Губами!

Действительно, в одном месте ободка жирное золото редело, и проглядывала сквозь него голубоватая фарфоровая проплешинка.

— Это пили покойники! — расширив глаза, прошептала Настя. — Много покойников. Ещё в девятнадцатом веке. Разве ты не понял? Ведь все они уже умерли.

Самоваров был вынужден согласиться: да, все, распивавшие чаи в девятнадцатом веке, уже скончались, а проплешинка в позолоте — след давно истлевших губ. Ну и что?

Однако пришлось порыться в буфете и среди фарфора коллекционного, высокохудожественного, но явно покойницкого отыскать грубый бокал в оранжевый горошек. Настя бокалу очень обрадовалась.

— Хорошо, что я не успел притащить домой псевдоготический диван, что стоит у меня в сарае. Хотел порадовать тебя, Настя, замечательной антикварной вещью, — засмеялся Самоваров.

— Диван? Тоже девятнадцатого века? — ужаснулась Настя.

— Ага. Сороковые — пятидесятые годы. Самая что ни на есть тургеневская эпоха.

— Значит, наверняка на нём кто-то умер. Ты же помнишь: в старых романах почему-то все обязательно умирали на диванах!

— Ничего подобного — в кроватях умирали чаще. Существовало даже выражение «умереть в своей постели», — возразил Самоваров.

— Если дома умираешь, то действительно выходило в постели. Но часто человек приезжал к кому-нибудь в гости, внезапно заболевал горячкой и… Что это, кстати, за болезнь такая — горячка? Теперь только у алкоголиков она бывает, и то белая. А в старину горячкой болели все подряд, особенно от любви… Так вот, гостю с горячкой стелили на таком диване, какой у тебя в сарае, а гость обычно умирал. Известна масса подобных случаев! На твоём диване, должно быть, целая толпа концы отдала — не враз, конечно, а постепенно, по одному. Бр-р-р! Ни за что на него не сяду!

С таким взглядом на антиквариат Самоваров столкнулся впервые и не сразу к нему привык.

Музыкальные вкусы Самоварова и Насти тоже очень разнились.

— Как хорошо! — улыбнулась Настя, когда из Мраморной гостиной донеслись бойкие звуки рояля.

Самоваров только страдальчески поёжился:

— Опять! Это бренчанье доведёт меня до трясучки. Не знаю инструмента противнее пианино. Унылая механическая колотилка! Хуже только капли на темя — так пытали в застенках инквизиции.

— Ты неправ. Прелестный у рояля звук, такой прохладный. Послушай, какая музыка! Согласна, она немного странная, но…

Самоваров прислушался. Да, это не было похоже на то, чем гремели с утра до вечера юные виртуозы из Мраморной гостиной. В музыке он совершенно не разбирался, но понял: играют некое подобие вальса. Из мерно крутящейся гущи звуков пытался выбраться кто-то маленький и хромой — так, во всяком случае, показалось Самоварову. Этот хромой бился о грубые вальсовые колёса, зигзагами и скачками пробивался в сторонку, на воздух, на волю. В последнюю секунду, спасение было близко, он сорвался и, позвякивая, полетел вниз, в самый водоворот. Вальс понемногу стал пробуксовывать, замедлять ход и наконец остановился. Неугомонного хромого тоже больше не было слышно. Последний звук был не звук даже, а тихий металлический бряк — какая-то мелочь выскочила из испорченной, вконец смоловшей всё живое громады.

Вот как! — прошептала тихонько Настя.

Вообще-то Самоваров давно хотел включить свет, но жаль было вставать и выпускать тёплую Настину руку из своей. Темнота этим воспользовалась. Она моментально сгустилась, хотя не было ещё и пяти часов.

— Я ничего подобного раньше не слыхала. Какая музыка! Теперь-то ты не скажешь, что рояль — это колотилка? — опять шепнула в темноте Настя. Словно ей в ответ рояль тут же разразился камнепадом гамм. Колотилка и есть!

Чья же это была музыка? — не унималась Настя.

Самоваров пожал плечами:

— Наверное, этого… как его?..

Фамилии композиторов все до единой улетучились из памяти Самоварова. Один Чайковский задержался и нежно белел морозной бородкой. Впрочем, и не бородка это, скорее всего, а фонарь за окном…