Джеральд Уолкер: Блуд

Наконец Эрик-Алек показал на стоящую в густой темноте детскую горку.

- Как тебе это нравится?

- Мне нравится, если нравится тебе.

Они направились к горке. Он различал бледный, расплывчатый овал лица Эрика-Алека и его темные волосы. В челюстях все еще чувствовались боль и напряжение. Дышать стало труднее. Надоела ему эта сцена. Расслабься, тогда сможешь дышать. Ты, а не он.

Он прислонился к холодной металлической конструкции горки и ждал. По шее, соединяясь друг с другом, скатывались капельки пота. Эрик-Алек подошел ближе, но еще не решался повторно прикоснуться к нему. Это вызвало у него улыбку.

- Вот так уже лучше, - сказал Эрик-Алек, по-своему истолковав улыбку. Ну, вот мы и здесь, дорогой.

"Ладно, - подумал он. - Сейчас поговорим."

- Вот так, Эрик.

- Алек, между прочим.

- Ну да, Алек.

- Чудесный вечер.

- Мне тоже нравится, Эрик.

- Алек.

- Я все время забываю.

- Думай о том, что делаешь, дорогой.

- Хочешь сказать, о моей работе?

- Если тебе так нравится, - ответил Эрик-Алек.

- Сколько, ты говорил, это будет стоить?

- Пять долларов, дорогой. Хочешь сейчас?

На улице проехал автобус, взвизгнули тормоза. По дальнему краю детской площадки скользнули лучи фар, осветив стоявших у горки, и унеслись в никуда.

- Не надо, - сказал он. - Ты меня не наколешь.

- 3

- Я готов, а ты как?

Засунув обе руки в карманы "ливайсов", он спросил:

- Что ты чувствуешь, покупая это, Эрик?

- Я Алек, и лучше не будем об этом.

- Должно быть, это много для тебя значит, если готов платить.

- Послушай, дорогой, ты продаешь, я покупаю. И закончим на этом.

- Некоторые парни, - сказал он, - предпочитают, чтоб было подороже. Они готовы платить, пока не станет больно.

- Прости, дорогой, - сказал Эрик-Алек. - Боль и мучения - не мой стиль.

- Правда? - спросил он, все еще держа обе руки в карманах. - Даже интересно. Ты не против, что я этим интересуюсь?

- Я плачу тебе не за разговоры, дорогой.

Где-то в парке раздался взрыв притворного хохота.

- Как встретились, так и разойдемся, да? - сказал он. - Знаешь, могу спорить, кондиционер у тебя есть. И жена, и дети, но это твое дело.

- Именно, - отозвался Эрик-Алек. - И помни об этом, дорогой.

- Дорогой и любимый, раз уж мы здесь.

- Я не могу здесь оставаться всю ночь.

- Не можешь? Но торопить это дело все равно, что торопить молитву. Это вроде причастия, приношения, может быть, жертвы. Я имею в виду ритуал, когда ты становишься передо мной на колени. Тут уж я почти проповедник.

- Становится поздно, - сказал Эрик-Алек.

- Для молитвы никогда не поздно, Эрик, - воздух со свистом влетал и вылетал из его легких.

- Я Алек.

- Ну ничего, я тебя еще наставлю на путь истинный. Хотя, может, неверно сказано. Впрочем, неважно. Как ты говорил, уже пора? Ладно, дорогой, не стой здесь. Опускайся на колени, Алек.

Умница Алек.

Он стал медленно вынимать руки из карманов "ливайсов". Опять послышался идиотский притворный хохот. Видимо, в этот раз он вызвал раздражение еще у кого-то, потому что с другой стороны парка наглый хохот передразнили.

"Неплохо, - подумал он. - Жутковатый получается вечерок. Не совсем Хичкок, слишком тяжеловесно, но все равно неплохо. Скорее похоже на раннего Кубрика или Сэма Имярек, мастера по второсортным мистическим фильмам, столь популярным во Франции. Как его? Того, что обожал ненастоящую кровь. Да, звучит неплохо. Еще один дубль, Сэм, и мотор! Классный кадр."

1. Д Ж О Н Л И Н Ч

- Линч, так? - спросил человек за письменным столом, взглянув на лежавшую перед ним записную книжку.

- Так точно, капитан Эдельштейн, Джон Линч, - сказал он, стоя в дверном проеме.

- Эдельсон.

"Чудесно! - подумал Линч. - Приглашен для особого задания и начал с того, что перепутал фамилию этого малого. Но попробуй запомнить эти еврейские

- 4

фамилии!"

- Извините, капитан. Могу поклясться, что мне сказали "Эдельштейн".

- Я не удивляюсь, - сказал Эдельсон, - что у вашего шефа такая полиция.

Все в Эдельсоне было маленьким, аккуратным, опрятным, каким-то уменьшенным. И еще он был смертельно уставшим. Костлявые руки, тонкие пальцы, в которых капитан крутил сигаретную пачку. Узкие грудь и плечи, лицо такое высохшее, что Линч, казалось, мог видеть под кожей череп. Редкие и седеющие волосы.

"Букашка, - подумал Линч, - но букашка в чине."

Джон не мог наверняка определить его возраст. Пятьдесят, может быть, пятьдесят пять. В евреях он с трудом разбирался.

Эдельсон выглядел крайне официальным. В мундире, застегнутом на все пуговицы, и ровно висевшем галстуке. Если бы не его пронзительный взгляд, то Джон решил бы, что он больше похож на больного туберкулезом раввина, чем на капитана полиции.