Татьяна Степанова - Призрак Безымянного переулка

В кронах тополей в роще каркали вороны. Их кто-то потревожил. Свет уличного фонаря выхватывал из тьмы лишь купол часовни. Деревья и кусты росли довольно густо. И пахло в этих зарослях сыростью и тленом, органикой, грибами, мокрой гнилой листвой.

Они услышали какой-то звук. Шорох…

– Эй, есть тут кто?! – громко крикнул лейтенант Лужков. – Лучше выходи. Мы полиция!

Шорох в стороне…

Вроде как за часовней…

Они двинулись вперед.

Шорох…

Еще какой-то звук – то ли вздох, то ли всхлип.

У них не было при себе даже карманного фонаря. А сюда не доходил свет фонарей уличных. Но было не совсем уж так темно.

Вот стены часовни, покрытые желтой краской, разбитые ступени. Потеки сырости на штукатурке и мох. Катя видела все это, пока они огибали часовню.

Шорох… Словно кто-то прятался от них, уводя все дальше и дальше.

Но нет. Это неточно – кто-то прятался, но не уводил.

Прятался там… Впереди, в нише стены.

Катя увидела перед собой эту нишу, а в ней массивную фигуру. Белые кроссовки, спортивные брюки, темная куртка. Светлые волосы.

Толстая женщина стояла спиной к ним, вдавившись лицом в сырую штукатурку стены.

– Полиция… – Лейтенант Лужков при виде обычной женщины сразу сбавил тон. – Пожалуйста, повернитесь и поднимите руки.

Женщина все так же стояла к ним спиной, не реагируя.

Они подошли ближе.

– Эй, кто вы? Почему вы убегали? – спросил Мещерский.

– Повернитесь лицом! – приказал лейтенант Лужков.

Катя тоже хотела что-то сказать… Ведь это та женщина, которая была там, в Безымянном, стояла на четвереньках возле своей жертвы и…

Женщина медленно обернулась. И Катя поняла: она видела ее раньше, днем, когда в переулке собралась толпа.

Но не смогла вымолвить ни слова. Увиденное потрясло ее.

Глаза женщины моргали, в них застыло безжизненное тупое выражение. А рот был густо вымазан кровью. Вот она высунула толстый язык и облизала эту кровь со своих губ.

Дети носились по саду как угорелые – трясли старые яблони, топтали клумбу с осенними астрами и пускали мыльные пузыри из специального набора. Хохот и гвалт стоял на участке такой, что никто не слышал свиста и грохота проносившегося мимо ближайшей железнодорожной платформы скоростного поезда «Сапсан» Москва – Петербург.

– Деда, я принесла тебе колбаску.

– Спасибо, мое золотко.

Платон Николаевич Изотов всегда вздрагивал, когда внучка Снежанна называла его «деда». В свои пятьдесят восемь он выглядел на десять лет моложе – стройный, поджарый, элегантный, в модных очках в тонкой металлической оправе, с крашенными в светлый тон, зачесанными назад волосами, что нисколько не поредели. Это звонкое и требовательное «деда» пятилетней внучки выводило его из себя, особенно на людях.

Внучку баловали и жена Изотова, и ее дочь от первого брака – мать Снежанны. Жена была старше его на десять лет, и ее обращение «бабушка» уже не коробило. Она так и сияла, когда Снежанна кричала: «Бабушка Галя, гляди, что я нашла!» – и тащила ей на ладошке выкопанного из земли розового извивающегося червяка.

Жена Изотова лишь смеялась этим проделкам. Смеялась и ее дочь – мать Снежанны. Изотов дочь жены от первого брака так и не научился считать своей родной, хотя при женитьбе он, как послушный муж и отец семейства, удочерил девочку.

Все выходные и этот понедельник они проводили на даче жены, доставшейся ей от родителей. Это был большой дом в подмосковной Фирсановке, который они с годами кардинально перестроили, превратив почти что в особняк, пригодный для жизни и зимой, и осенью.

Если бы не жена, таких ремонтов и строек Платон Николаевич Изотов никогда бы, конечно, не осилил. Они поженились в конце восьмидесятых. Платон Николаевич тогда работал на московской фабрике «Театр-грим» в должности консультанта-стилиста. Он получил это место по распределению института и держался за него, потому что работа ему нравилась. О зарплате тогда, при Советах, мало кто пекся, все жили в уравниловке, а вот сама работа привлекала своей непыльностью и возможностью общаться с деятелями тогдашней театральной Москвы. Точнее, с околотеатральными деятелями – художниками, гримерами, директорами театров. Они заказывали продукцию на фабрике «Театр-грим», хотя, в общем-то, продукция тогда была уже скудной.

В начале девяностых на фабрике дела пошли вкривь и вкось, и затем производство рухнуло. Фабрика прекратила свое существование, став скопищем вроде как бесполезных и нелепых промышленных строений в двух шагах от еще модной тогда Таганки.