Себастьян Жапризо - Дама в автомобиле

Когда я увидел листок, прикрепленный к настольной лампе, я не поверил своим глазам. Вы написали, что вечером улетаете на самолете, а ведь я именно только об этом и мечтал — чтобы все думали, что вы куда-то уехали. Но, как я вам уже сказал, Дани, голова у меня работает быстро, и моя радость была недолгой. Вы уже сделали один шаг, который сверх всякого ожидания совпал с моим планом, и уже один шаг мог все разрушить. Я задумал послать ту знаменитую телефонограмму в Орли от вашего имени, в которой бы говорилось, что если Коб улетит в Вильнев, вы последуете за ним. Но ведь вы не могли решить, что едете, за три часа до того, как узнали, что он наплюет на ваши угрозы и все равно улетит. Конечно, пока что я еще имел возможность выбрать, чем мне воспользоваться — вашей запиской, которую мог увидеть любой служащий в агентстве, или все-таки телефонограммой, которую я задумал отправить. Ведь одно исключало другое. Если бы я об этом не подумал, если бы я вовремя не сообразил, что получается нелепица, которую заметил бы даже самый тупой флик, вы бы, Дани, сразу победили, даже если б я убил вас. Я выбрал телефонограмму. Я сложил вашу записку вчетверо и сунул к себе в карман. Она никому не была адресована и после отправления самолета, на котором должен был лететь Коб, могла мне пригодиться. Да, время — это действующее лицо, Дани, и наша с вами жизнь в течение последних дней была дуэлью, в которой мы пытались завоевать его благосклонность.

Я нашел вас внизу, под аркой. Вы стояли спиной к свету, и ваша высокая, неподвижная фигура была резко очерчена. Под предлогом, что я хочу дать вам возможность захватить необходимые вещи, а на самом деле для того, чтобы побывать в вашей квартире и суметь потом проникнуть туда, я повез вас на улицу Гренель. Помню, как мы ехали, ваш спокойный голос, ваш профиль с коротким носиком, неожиданно упавший луч солнца, который осветил ваши волосы. Я боялся самого себя. Я понимал, что, чем меньше я буду с вами разговаривать и смотреть на вас, тем меньше я буду думать о том, что за этими темными очками, за этим гладким лбом ритмично бьется чужая жизнь.

К вам домой мы приехали позже, чем я рассчитывал. Едва я переступил порог вашей квартиры, как в моей памяти всплыли все подробности Анитиного признания и тех кошмарных снов, которые мучили меня по ночам. Вы скрылись в ванной комнате. Я позвонил на авеню Мозар и тихо сказал Аните, чтобы она с Мишель ждала нас в квартале Монморанси. Она с беспокойством спросила: «С Мишель? Почему с Мишель?» Я ответил, что так лучше. Больше я ничего не мог сказать, потому что лично я прекрасно слышал каждое ваше движение за стенкой. Мне подумалось, что вы отнесетесь ко всему с большим доверием, если, войдя в «наш» дом, увидите в нем нашу дочь. Но не только это руководило мною: я хотел, чтобы Мишель была рядом со мной. Я, по-видимому, боялся, что если дело примет дурной оборот, то в тот момент, когда у нас еще останется возможность удрать за границу, ее не окажется с нами. И это была правильная мысль. Ведь сейчас и Анита и Мишель в надежном укрытии.

Самый неприятный момент был тогда, когда вы вернулись в комнату. Анита требовала, чтобы я ей все объяснил, а я не мог ничего ответить. Мне надо было в вашем присутствии описать ей, как вы сейчас выглядите, и в то же время не вызвать у вас подозрений. И я стал говорить так, как будто она спросила меня что-нибудь в этом роде: «Я уже шесть месяцев не видела Дани, она изменилась?» Вы сидели на ручке кресла и надевали белые лодочки — одну, потом другую. Узкая костюмная юбка, короткая, как и полагается по нынешней моде, весьма откровенно демонстрировала ваши длинные ноги, и я обратил на них внимание, хотя сам удивился, что в такую минуту способен на это. Я продолжал говорить и, кажется, говорил своим обычным голосом, но мысли в моей голове расплылись, так же как недавно тушь для ресниц на лице Аниты. Впервые я физически ощутил, что мне предстоит вас убить, лишить жизни живое существо, сидящее сейчас рядом со мной, и сделать это надо не путем каких-то расчетов и умозаключений, но просто-напросто собственными руками, как убивает свою жертву мясник. Я пережил паршивые минуты, Дани. Но потом все прошло. И что бы мне ни говорили по этому поводу, как бы ни пытались меня убедить, что это не проходит, — все ложь. Проходит. Вам не хочется, до тошноты не хочется что-то делать, но это нежелание — самая его наивысшая точка, когда вам кажется, что лучше умереть самому, — это нежелание в конце концов проходит навсегда, а тот осадок, что остается, постепенно стирается. Убивать легко, и умирать легко. Все легко.