Себастьян Жапризо - Дама в автомобиле

Треугольное лицо, голубые глаза, розовое платье… Она мне нравилась своей живостью и в то же время вызывала во мне грусть, сама не знаю почему. Я сказала ей:

— Ну, спасибо, до свидания.

— Знаете, вы можете называть меня Кики.

— До свидания, Кики.

Проезжая по розовой асфальтовой дорожке, я наблюдала за этой босой девушкой со светлыми волосами в зеркале машины. Она снова потерла пальцем свой носик, а потом вскарабкалась обратно на ограду, с которой я ей перед этим помогла спуститься.

Остальное, конец этих поисков, когда я вновь обрела себя, произошло три или четыре часа назад, я сама уже не знаю точно. Я вошла в дом Мориса Коба, дверь была открыта, кругом ни души, тишина. И все знакомо мне, настолько знакомо, что я уже на пороге поняла, что я сумасшедшая. Я и сейчас в этом доме. Прижав к себе обеими руками ружье, я лежу в темноте, на кожаном диване, который приятно холодит мне голые ноги, и, когда кожа согревается от моего тела, я отодвигаюсь, ища прохлады.

То, что я увидела, войдя в этот дом, до странного напоминало мне то, что осталось в моей памяти — а может быть, в моем воображении, — о доме Караваев. Лампы, ковер с единорогами в прихожей, комната, в которой я сейчас лежу, — все это я уже видела раньше. Потом я обнаружила на стене экран из матового стекла, и, когда я нажала кнопку, на экране возник вид рыбачьей деревушки, затем еще один пейзаж, а за ним еще. Это были цветные диапозитивы. И тут я тоже сразу определила, что они сделаны на пленке «агфа-колор». Да, в этом я разбираюсь.

Дверь в соседнюю комнату была отворена. Там, как я и ожидала, стояла широченная кровать, покрытая белым мехом, а напротив нее, на стене, висела наклеенная на деревянный подрамник черно-белая фотография обнаженной девушки, прекрасная фотография, которая передавала даже пористость кожи. На этом снимке девушка уже не сидела на ручке кресла, а стояла спиной к снимавшему, и только плечи и лицо были повернуты к объективу. Но это была не Анита Каравай и не какая-то другая женщина, на которую можно было бы свалить все грехи. Это была я.

Я подождала, пока меня перестала бить дрожь, потом сменила очки — очень медленно, с трудом, потому что пальцы мои были словно парализованы, а горло сжал какой-то тошнотворный комок, который, казалось, сейчас вырвется наружу. Я еще раз внимательно рассмотрела девушку на фотографии, ее шею, плечи, ноги, и убедилась, что это действительно я, а не какой-нибудь фотомонтаж. Уж в этом-то я тоже разбиралась. И вообще я с абсолютной ясностью сознавала: это я.

Я думаю, что просидела так, на кровати, глядя на эту фотографию и ни о чем не думая, час, а может, и больше, во всяком случае, уже стемнело, и мне пришлось зажечь свет.

После этого я сделала такую глупость, от которой мне и сейчас стыдно: я расстегнула юбку и подошла к двери, которая, как я знала, ведет в большую, с зеркалом, ванную комнату — вопреки моим ожиданиям она оказалась облицованной не черной плиткой, а красной и оранжевой, — чтобы убедиться, что я действительно такая, какой представляю себе. И вот так по-идиотски стоя раздетой в этом пустынном доме, я вдруг встретилась с собственным взглядом, которого всю жизнь избегала: на меня сквозь очки смотрели чьи-то чужие глаза, пустые глаза, еще более пустые, чем дом, в котором я находилась, и все же это была я, да, я.

Я оделась и вернулась в комнату с черными креслами. Проходя через спальню, я снова взглянула на фотографию. Насколько я понимала — если я вообще еще могла доверять себе, — снимок был сделан в моей квартире на улице Гренель. Объектив поймал меня в ту минуту, когда я шла от стенного шкафа, где висят мои платья, к кровати: я обернулась, и на моем лице застыла улыбка, полная то ли нежности, то ли любви.

Я включила повсюду свет, заглянула в шкафы, поднялась на второй этаж. Там, в одной из комнат, служившей чем-то вроде фотолаборатории, в ящике тумбочки я нашла две большие мои фотографии, снятые при плохом освещении, они лежали среди кучи других фотографий незнакомых мне девушек, тоже обнаженных. На этих двух снимках на мне еще была кое-какая одежда. В какой бы комнате я не раскрывала шкаф, я всюду обнаруживала свои следы. Я нашла свои комбинации, старый пуловер с высоким воротником, черные брюки, два платья. Рядом с разобранной постелью, от простыней которой исходил запах моих духов, валялась моя серьга, на столике лежали листки, исписанные моим почерком, и мужской пояс, очень широкий, — единственный предмет, который не вызывал у меня никаких воспоминаний.