Себастьян Жапризо - Дама в автомобиле

Я осталась в этой чудовищной машине одна. В голове у меня была полная пустота.

Наверное, прошло несколько минут, прежде чем я заметила, что мотор не выключен и прохожие оглядываются на меня. Потом ко мне подошел регулировщик и сказал, что стоянка здесь запрещена. Чтобы собраться с духом и дать этому блюстителю порядка отойти подальше, я сняла с головы платок, который накинула перед отъездом из дома Караваев, и тщательно сложила его. Это был шелковый бирюзовый платок, купленный мною в Мансе в первый год моей самостоятельной жизни, как раз в тот день, когда пришла телеграмма о смерти Мамули. Я почти всегда ношу его в сумке.

И вот в этой тишине, наполняющей мою голову, я вдруг услышала голос Мамули: «Не отчаивайся, отведи машину на стоянку, это всего пятьдесят метров, а потом можешь думать сколько угодно».

Я вышла из машины, чтобы пересесть на переднее сиденье. Она была белая и сияла на солнце, и так как я не хотела, не могла сразу сесть за руль, я пошла и посмотрела на капоте ее марку. Это был «тендерберд» — огромная белая птица под летним небом, Стремительная птица.

Я села в машину. Дверца, казалось, захлопнулась сама. Золотисто-желтые сиденья — в цвет внутренней окраски — блестели, ослепительно сверкали хромированные детали. На щитке и даже между сиденьями было множество кнопок и ручек. Я заставила себя не смотреть на них. Каравай сказал правильно: под ногами я не нашла педали сцепления. Я наклонилась, чтобы рассмотреть переключатель скоростей. Кроме нейтрального и для заднего хода, там было только два положения: одно — трогаться, другое — ехать. Лоб у меня покрылся испариной, в горле пересохло, но это был не только страх, это было что-то еще, я не знаю что. Я уверена, что всегда буду вспоминать эти минуты, буду жалеть, что они уже позади. Я сняла с правой ноги туфлю, чтобы каблук не мешал мне нажимать на акселератор, сказала Мамуле, что поехала, и тронулась с места.

Сначала машина резко дернулась, потому что я слишком сильно нажала на акселератор, но тут же мягко, торжественно поплыла вперед. А затем начался какой-то цирк. Я металась во все стороны по аллеям перед аэровокзалом и неминуемо налетала на «кирпич», раза четыре или пять я оказывалась, на одном и том же месте и столько же раз перед запрещающим знаком одного и того же регулировщика. Какой-то автомобилист, ехавший за мной, обозвал меня скрягой за то, что я не включала указатель поворота, а я, прежде чем нашла, как его включать — хотя это оказалось легче легкого, — включила дворник, печку, затем радио, настроенное на Монте-Карло, и опустила стекло правой дверцы. Я была на грани нервного припадка, когда мне, наконец, удалось поставить машину на стоянку, куда я столько времени тщетно пыталась попасть.

Но в то же время я отчасти была горда собой, и хотя меня трясло от волнения, я знала, что страх позади, и чувствовала себя способной мчаться на этой машине сколько угодно. Только теперь я услышала доносившийся с летного поля гул самолетов. Я опустила в автоматический счетчик стоянки две монеты по двадцать сантимов, вынула ключ из замка зажигания, взяла сумку, платок и решила немного походить, чтобы проветриться. Когда я пересекла аллею, которая тянется вдоль аэровокзала, на фоне неба показалась освещенная солнцем «каравелла» швейцарской авиакомпании, возможно, та самая, которая уносила на своих крыльях Аниту.

В холле аэровокзала я взяла в автомате перронный билет и поднялась на эскалаторе на верхнюю террасу. По взлетной полосе бежал белый с голубой полосой «Боинг» компании Эр-Франс, какие-то люди в канареечно-желтых комбинезонах суетились на поле. Пассажиры цепочкой послушно шли к большому самолету, а один из летчиков, засунув руки в карманы, бродил взад и вперед, подбивая ногой камешек.

Потом я спустилась этажом ниже. Купив «Франс-Суар», зашла в бар и попыталась почитать хотя бы заголовки, напечатанные крупным шрифтом: раз десять я прочла, что кто-то совершил что-то, но кто и что, так и не поняла. Я выпила «дюбоне» с водкой, выкурила сигарету. Люди вставали из-за столиков, брали сдачу и улетали на край света. Было ли мне хорошо или плохо, уже не помню. Я заказала второй стакан, затем третий; я говорила себе: «Дуреха, ты хочешь украсить этой машиной автомобильную свалку? Чего ты добиваешься, собственно говоря?» — и я убеждена, что уже тогда знала, чего хочу.

Правда, это еще не было чем-то ясным, точным, просто какой-то зуд в голове, какое-то смутное беспокойство, которое сосало меня. Из громкоговорителя приглушенный, почти интимный женский голос без устали рассказывал, через какую дверь надо выйти, чтобы оказаться в Португалии или Аргентине. Я обещала себе, что когда-нибудь обязательно вернусь сюда, сяду за этот же самый столик, и еще что-то, что я не помню. Я расплатилась за аперитивы. Я сказала себе, что я выпила их за здоровье своей Стремительной птицы. Вот и все. Потом я встала, собрала со столика сдачу и поехала к морю.