Людмила Прошак - И посетителя посетила смерть. Книга II. Другая чаша

Бог милостив ко мне, и я отношу себя к людям счастливым, но, вынужден с горечью признаться, что никогда в жизни я не видел человека, более счастливейшего, чем он в ту минуту. Это было так явно, что много позже, когда меня самого переполняло до краёв счастье, я смотрел на себя со стороны и понимал: нет, всё-таки я счастлив не настолько, насколько был счастлив он… Можно ли это назвать завистью? Возможно. Но тогда я просто смотрел на раскрытые книги, полуисписанные листы с переложением на пермский Часослова, Восьмигласника, Песней ДавидаCXVI, смотрел и удивлялся: да полноте, разве это и есть счастье?.

Вскоре после этого Стефан, посчитав приготовления законченными, отправился в Москву за благословением, которое, как оказалось, далось ему гораздо легче, чем пермская азбука. Откровенно говоря, я и сейчас считаю, это его занятие зряшным. Слово Христово в Пермь, если и надлежало нести, то, разумеется, на русском языке. Пусть бы пермяне привыкали, что коль они теперь под Москвой ходят, то и всё самое важное надлежит проговаривать по-русски. А как ещё, если я напрямик у Стефана спрашивал, есть ли в его излюбленном пермском наречии такие слова как «Господь», «церковь», «милость Божия», а он мне ничтоже сумняшеся отвечал, дескать, да, он наполнит их старые слова новым смыслом.

«Никто не вливает молодого вина в мехи ветхие», – возразил я словами Святого писания. Но у Стефана на этот счёт было другое мнение, подтверждение которому он нашел двумя стихами ниже: «И никто, пив старое [вино], не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше». Я решил не сдаваться: «И как же будут называться в Перми православные христиане, если таковые будут? И для этого у них тоже найдутся старые слова?» Стефан улыбнулся: «А что их искать – Крiстос нiмо веськыда ескысiас”CXVII. Но меня так легко не проведёшь: «И где же тут «православные»? Укажи, сделай милость!» Стефан смотрел с пристальной серьёзностью: «В Христово имя право верующие – разве это ни есть православные?». Я вскипел от благородного негодования: «Верить в Христа или в Христово имя – по-твоему это одно и то же?» Стефан улыбнулся: «Имя это вечно». Я махнул рукой, в глубине души считая, что в Москве должны были бы ему указать, на каком языке следует проповедать, тогда бы его азбука осталась лишь потешным напоминанием о юношеских заблуждениях.

Он снарядился в путь за считанные дни. «Отправился бы летом, – ворчал отец Серафим, – годы дожидался, что ж сейчас горячку пороть, словно тебе от нас невтерпёж сбежать, мать вон сама не своя ходит, про неё подумал?» Стефан, перевязывавший очередную стопку книг, уклончиво возразил: «Да тут всего-то шестьдесят верст…»

Самый мелкий из изборников вывернулся из-под руки, Стефан, бережно отложив его в сторону, оглянулся в поисках более подходящей по размеру книги. «Всего-то?! – передразнил его отец Серафим. – Хоть я и устал тебе уже это твердить, но всё же ещё раз для очистки совести повторю: ты задумывался над тем, почему в Устюге христианство уже два века, а в Перми, до которой всего-то шестьдесят верст, как не было креста, так и нет?! Тебе такое имя как Кукша о чём-нибудь говорит?» Стефан кивнул, водворяя в стопку недостающую книгу: «Конечно, отец Серафим. Кукша просвещал вятичей и принял от них смерть. Но было это почти триста лет назад, да и я ведь не Кукша, а Стефан». – «А это имя чем легче? Потому, видно, тебе и при постриге менять его не стали, – голос отца Серафима, возвысившись, зазвучал как с Престола. Я едва заметно кивнул на хлопотавшую у печи мать Стефана. Отец Серафим, покаянно кашлянув, прошептал: – Чем тебе кажется легче имя первого христианского мученика, архидиакона Стефана, забитого язычниками камнями? Чем?!» Стефан, собиравший по дому меньшие книжки, остановился: «Не гневайся, отче, только мне оба этих имени кажутся легкими, потому что не напрасна была их неизбежная смерть. Мы все умрём. Только хотелось бы не просто от старости и немощи, а так, как святоотеческий завет учит в тех, кстати, книжках, которые ты мне сам читать давал. Думаешь, я забыл, кто меня грамматической мудрости сызмальства учил? Ты, отче. Потому тебе первому я благодарен за всё. И за твою нынешнюю тревогу обо мне тоже».

Отец Серафим не успел ответить – в дверях стояла мать Стефана с блюдом, прикрытым полотенцем. «Черинянь, – грустно объявила она сыну, а для остальных пояснила: – рыбник это. Такой, каким его пекут в Перми. Отведайте!» Помолившись, сели к столу – во главе отец Серафим, напротив Стефан. Мать, расправив фартук, присела на уголок рядышком с сыном, положила ему кусок из середины и посмотрела на всех извиняющимся взглядом. Стефан, вспыхнув, хотел было возразить, но вместо этого коснулся щекой её плеча: «Спасибо тебе, мама…» Разговор не клеился. «Я мешаю?» – порывисто встала она из-за стола. Стефан удержал её: «Посиди с нами, мама…»