Руслан Белов - Клуб маньяков

Преодолев слабость, я склонился над ним, и увидел нечто такое, что заставило мое сердце бешено заколотиться.

На подушке под ухом старика лежала сережка Веры...

Золотые сережки с александритами я подарил ей на первый наш Новый год. Вере еще пришлось прокалывать в ушах дырочки. До сих пор помню, как она радовалась этому ритуалу посвящения в женщины. И как завидовала ей Светлана Анатольевна, у которой дырочек не было.

Одеревеневшими пальцами я взял сережку, поднес ее к глазам...

Да, это сережка Веры.

Эта сережка Веры воедино связала мою нежную, ласковую кошечку, которую я люблю всем своим сердцем, с истерзанными трупами несчастных стариков...

Мог ли я хоть на секунду поверить в эту связь? Конечно, нет!

Но эта сережка? Этот окровавленный платок на грядке щавеля? А эта бессмысленная в человеческом чреве гречневая крупа?

На первый взгляд бессмысленная. Не далее как вчера, я сказал Вере, что вторую неделю подряд мы едим гречку с мясной подливой. Просто так сказал. Констатировал, можно сказать, факт. Просто констатировал, потому что если мне хочется съесть чего-нибудь вкусненького, я засучиваю рукава и делаю пиццу, пельмени, жарю блины или затеваю пироги. А что? Самому приятно... Творчество, как никак, и самовыражение.

А тут эта гречка в разверстом человеческом чреве... И органы к ней. Поймите: конечно, чужие половые органы - это чужие половые органы. Но покажите любому мужчине отхваченные ножом половые органы, и он увидит в них свои собственные.

"А что если это намек? - думал я, тупо уставясь во чрево бабы Фроси. "Будишь нудить и намекать на убогость меню, останешься без своих драгоценностей"?

Нет, в это невозможно поверить. Почему невозможно? Только сумасшедший мог убить беспомощных стариков. Конечно, это намек сумасшедшего... И какой доходчивый...

Что же делать?

Как что? Жена - это жена. Это женщина от Бога. Надо посмотреть не оставила ли она еще каких-нибудь следов и улик... А потом бежать домой, и звонить в милицию.

Звонить в милицию? Девятьсот девяносто девять шансов из тысячи, что убийства повесят на меня.

Не позвоню - все равно повесят...

И пусть повесят... Не Вере же сидеть... Мать все-таки. И дочка без нее не сможет...

Надо звонить".

- Ты на работу не опоздаешь? - спросила теща с укоризной, когда я сам не свой вернулся в дом с пучком зелени в одной руке и сережкой в другой. Уже девятый час.

Я не ответил, сунул ей в руки сережку и позвонил в милицию. Послушав, меня, Светлана Анатольевна побледнела, схватила Наташу за руку и увела в дальнюю комнату. Вернулась спустя минуту, - взбудораженная, лицо в пятнах, глаза влажные, - и спросила с трудом выговаривая слова:

- Что... теперь... Что теперь будет?

- Похоже, Светлана Анатольевна, мы с вами скоро надолго расстанемся... Если не навсегда, - ответил я и, взяв с аптечной полки картонную коробку с лекарствами, протянул теще.

Скоро вся квартира пахла валерьянкой.

Глава 2. В камере. - Могла или не могла? - Женихи и кровавые мальчики.

В КПЗ я просидел двое суток.

В одиночке.

Милицейские начальники, наверное, решили, что я особо опасный... Или тесть похлопотал. У него связи. И с начальниками, и с их бедой.

Как я и предполагал, убийства бабы Фроси и Петра Васильевича приписали мне. Произошли они примерно в четыре тридцать - пять тридцать утра. Никаких отпечатков пальцев найдено не было. Ни на спинках кровати, ни на прессе для чеснока. Никого из соседей бабы Фроси в ту ночь дома не ночевал. Кроме нас с Верой. Значит, убил я, решил следователь. Не Вера же? Хрупкая двадцати шестилетняя женщина с малым ребенком на руках?

У меня было достаточно времени обдумать случившееся. Обдумать и определиться. Прежде всего, я задался вопросом: могла ли Вера вообще убить? И если могла, то по какой причине?

Моя Вера... Сероглазая, худенькая, на полста килограммов, несколько выше среднего роста.

Моя Вера... Она такая разная.

Она даже выглядит по-разному. В анфас и профиль. На солнце и без него.

В помещении у нее нежное личико, выразительные глаза, чувственные губы. Взгляд смиренно-ласковый, умный. Кошечка, лапушка, да и только. Или львушка, как она себя называет... Я часто любуюсь ею. Вливаюсь в ее глаза всем существом. Вливаюсь и думаю, какая же она красавица! Как мне повезло!

А под небом она другая. Неуверенная походка. Взгляд нерешительный, виноватый. Совсем другая женщина...

Совсем другая? Может быть, это двойственность внешности, то есть формы, свойственна и ее натуре, то есть содержанию?