Александра Олайва: Последняя

Вскоре я вижу громадный особняк в старинном стиле: он остро нуждается в покраске. Старая краска слезает белесыми лохмотьями. Усталый дом стоит на заросшем газоне. В детстве я обязательно вообразила бы, что в таком обитают привидения. У дома припаркован красный внедорожник, закрывая от меня входную дверь. Я так долго хожу пешком, что внедорожник кажется чем-то не из этой жизни. Я медленно иду к машине – и, следовательно, к дому. Может быть – есть такой шанс, – что в багажнике оставили ящик воды. Мне не придется заходить в дом. Внедорожник заляпан засохшей грязью: следы пятен утверждают, что когда-то она была жидкой. Пятна похожи на тест Роршаха. Я никаких картинок в них не нахожу.

– Чик-чик-чик, – слышу я. – Чик-чирик.

Моя угольковая птичка вернулась. Я наклоняю голову, пытаясь определить направление, откуда доносится песня, и при этом замечаю еще один звук: тихое журчание текущей воды. Меня охватывает глубочайшее облегчение. Мне не придется заходить внутрь. Почтовый ящик был предназначен для того, чтобы привести меня к ручью. Мне следовало бы самой его услышать, но я так устала и так хочу пить! Мне понадобилась птичка, чтобы переключиться со зрения на слух. Я поворачиваюсь и иду на звук текущей воды. Птичка поет снова, и я одними губами говорю: «Спасибо». Лопнувшая губа болит.

Моя мать сравнила бы эту птичку с ангелом. Она заявила бы, что благую весть ее песни нельзя отмести – игнорируя совпадения, игнорируя логику, игнорируя то, что вода где-то близко и я все равно прошла бы в ту сторону. Я все равно обратила бы внимание на этот звук – рано или поздно.

Идя к ручью, я представляю себе, как моя мать сидит у себя в гостиной, окруженная вонючим табачным дымом, который стал такой же ее частью, как ее двойной подбородок и обожженная ультрафиолетом кожа, похожая на дубленую шкуру. Я представляю себе, как она смотрит шоу, молясь за меня, толкуя каждый мой успех как знак свыше, а каждое разочарование – как урок. Превращая мой жизненный опыт в свой собственный, как делала это всегда.

Я думаю и об отце в пекарне по соседству: он очаровывает туристов бесплатной дегустацией и провинциальным юмором, стараясь забыть о провонявшей табаком жене, с которой живет уже тридцать один год. Не знаю, смотрит ли он меня.

И тут я вижу ручеек: малюсенький и чудесный, чуть восточнее подъездной дороги к дому. Я настораживаюсь – и все внутри у меня сотрясается от облегчения. Мне безумно хочется сложить ладони и поднести холодную влагу к губам. Вместо этого я допиваю теплую жидкость из фляжки – примерно половину чашки. Наверное, мне следовало бы выпить ее раньше: порой люди умирают от обезвоживания, экономя воду. Но такое бывает в более жарком климате – в таких местах, где солнце сдирает с человека кожу. Не здесь.

Попив, я иду вверх по течению ручья, чтобы не пропустить какой-нибудь тревожный мусор: мертвое животное или еще что-то такое. Я не хочу снова заболеть. Я плетусь минут десять, уходя от дома все дальше. Вскоре я обнаруживаю поляну, а на ее краю – громадное поваленное дерево, шагах в двадцати от воды. Следуя привычке, я очищаю земляной круг и собираю хворост. Все собранное я распределяю по четырем кучкам. В крайней слева оказывается все, что тоньше карандаша, а в крайней справа – все, что толще моего запястья. Когда дров становится столько, чтобы хватило на несколько часов, я нахожу несколько сухих завитков березовой коры, разрываю их на растопку и укладываю на толстый кусок сосновой коры.

Я отстегиваю карабин от шлевки на левом боку. Мое огниво выскальзывает по серебристому металлу мне в руку, обветренную и облепленную грязью. Огниво похоже на ключ от машины и флешку, нанизанные на оранжевый шнурок: так я решила, когда оно попало ко мне после первого испытания благодаря сочетанию умений и удачи. Это произошло в первый день, когда мне неизменно удавалось заметить камеру и все было увлекательно, хоть временами и муторно.

Несколько быстрых ударов – и растопка начинает дымиться. Я бережно беру ее в руку и раздуваю, а потом обеими руками перекладываю в центр расчищенного круга. Добавляю новую растопку. Пламя разгорается, и дым заползает мне в нос. Я подкармливаю огонь самыми маленькими веточками, потом – более толстыми. Высота костра всего сантиметров тридцать, но больше мне и не нужно: это не сигнальный огонь, а просто источник тепла.

Я извлекаю из рюкзака кружку из нержавейки. Она помята и немного закоптилась, но по-прежнему прочная. Наполнив водой, придвигаю ее к костру. Пока вода греется, я заставляю себя слизать с пальца немного арахисового масла. Я думала, что после долгого голодания даже мой самый нелюбимый продукт покажется мне амброзией, но оно отвратительное: густое и соленое, и прилипает к небу. Ковыряю клейкую массу пересохшим языком и думаю, что, должно быть, выгляжу нелепой псиной. При заполнении анкеты мне следовало бы соврать насчет аллергии: тогда им пришлось бы оставить мне что-то другое. Или меня вообще не выбрали бы. Мозги у меня слишком задубели, чтобы обдумывать, что это означало бы и где бы я сейчас находилась.