Александра Олайва - Последняя

– А что вы думаете о… – начинает было спрашивать оператор, но Пилот останавливает его суровым:

– Нет.

В нескольких сотнях метров один из ассистентов разбирает палатку горчичного цвета, которая была заслужена – но больше не нужна.

Он жив. Конечно же, он жив! Я ведь жива, и Бреннан тоже. Братья, чьи крики теперь существуют где-то позади нас на границе воспоминаний и фантазии, – они тоже выжили. Наверняка выжили и другие, мой муж мог бы оказаться в их числе. Мог бы.

– Майя? – шепчет Бреннан. Мы ковыляем по улице. Мы двигаемся медленно, слишком быстро – и недостаточно быстро. – Я ведь иначе не мог. Правда?

Я вижу, что по его щекам текут знакомые ручейки. Я вспоминаю тот нож – как он торчал из поясницы того мужика.

– Ты иначе не мог, – шепотом отвечаю я.

А вот я могла. Я не обязана была подавать заявку, не обязана была уезжать. Все это было необязательно.

– Сколько тебе лет? – спрашиваю я у парнишки.

У меня болит щека. Мне больно говорить, думать, дышать, быть.

– Тринадцать, – отвечает он.

Мир встряхивает – а в следующую секунду он уже прижат к моей груди, и я могу сказать только: «Прости!» И я прошу прощения у него, и у моего мужа, и у того ребенка, которого я оставила умирать в домике с голубой меткой. Там было голубое, знаю, что было. Не сплошь голубое, но сколько-то. Было.

Розовые щеки. Покрытые сыпью руки.

– Все то, что ты говорил про болезнь, – это правда? – спрашиваю я.

Бреннан кивает у моей груди и шмыгает носом. Его волосы трутся об открытую рану, которая ноет у меня на подбородке.

Я закрываю глаза и думаю о муже, одиноком среди всего этого. Тревога, неизвестность – а потом, возможно, першение в горле или бурление в животе. Сонливость, придавливающая его тяжелым грузом. «Прости», – говорю я снова, без слов, но от всего сердца. Прости, если мой выбор подразумевал, что просто быть с тобой мне мало. Прости, что я была не готова. Прости, что я уехала. Даже если – даже если всему этому было суждено случиться, мы хотя бы были вместе.

Если рассказанное Бреннаном правда, то шансы на то, что какой-то отдельно взятый человек такое переживет, бесконечно малы. Вероятность того, что иммунитет окажется и у меня, и у мужа, статистически настолько мала, что просто отсутствует. Я знаю, что меня ждет дома, и все же вот я молюсь: «Пожалуйста! Пожалуйста, и… может быть». Самое малюсенькое «может быть» на свете, но я знаю: если я туда не приду, то до конца моего пребывания на этой ужасной, выскобленной дочиста земле я буду сомневаться.

Меня преследует образ: реклама моющего средства, демонстрирующая вид через микроскоп «до» и «после». Оно убивает девяносто девять целых девяносто девять сотых процента бактерий. Эти немногочисленные уцелевшие закорючки в «после» показывают исключительно в юридических целях… И это мы – Бреннан и я. Несущественные остатки. Судя по его словам, в считаные дни все, кто находился в той церкви, умерли – кроме него. Не меньше ста человек, как он сказал. Если экстраполировать исходя из этого, то получатся миллионы. Когда это началось – как раз когда мы ушли на индивидуальные испытания? В тот период, когда я нашла тот домик спустя четыре или пять дней. Такой короткий промежуток!

Я вспоминаю оператора, который ушел после испытания с поиском заблудившихся: он так разболелся, что не смог работать, – и я внезапно понимаю, почему Валлаби не появился в то утро одиночного испытания.

Я назвала ушедшего Мямлей. Я дала ему такое имя.

Меня захлестывает чувство острого отвращения к себе.

Выжил ли кто-то из них: Купер, или Хизер, или Хулио? Рэнди, или Этан, или София, или Эллиот. Тот славный юный инженер, чье имя мне не удается вспомнить… Мне надо вспомнить его имя – но я не могу.

Бреннан содрогается у меня в объятиях, и меня охватывает грустное изумление: я принимала его за оператора! Это немыслимо.

– Мне очень жаль твою мать, – говорю я.

Я чувствую, как только подсохшая ссадина у меня на подбородке снова разбередилась из-за его движения: он отстраняется.

– А почему ты делала вид, будто все это не на самом деле? – спрашивает он.

Тринадцать! Мне хочется сказать ему правду. Мне хочется рассказать ему все: про шоу, домик и ту любовь, которую я оставила ради последнего приключения… но это слишком больно. Однако я больше не хочу врать и потому говорю:

– Разве я так уж виновата?

Он смешливо фыркает, и я думаю: «Какой необыкновенный ребенок!»

Скоро мы уже снова идем – медленно из-за многочисленных болячек и травм. Правая рука у меня распухла и не работает. Я могу шевелить ее в запястье, а вот пальцы не действуют. Я тревожусь, не получил ли Бреннан сотрясения мозга, раз его вырубили, но он держится хорошо и зрачки у него одинаковые, так что решаю, что все нормально. Если только не существует каких-то признаков, которых я не вижу, про которые не подозреваю.