Юрий Григорьев - Убийца из детства

Журавлев шел по улице, погруженный в воспоминания, и не отдавал себе отчета, что ноги сами несут его к Алькиному дому. Вот эта улочка. Заасфальтирована. А тогда была вымощена булыжником. Фонари стоят. Раньше их не было. А где же ее дом?

Тогда тут были только деревянные дома. В большинстве своем еще дореволюционные. Теперь же улица застроена многоэтажками. Журавлев почувствовал, что волнуется. Неужели того дома больше нет? Неудивительно, конечно. Он и тогда был старым. Мог за эти годы от ветхости развалиться. Истлеть. А могли и снести, освобождая место для торгового центра или фитнес-клуба.

Журавлев понимал это, но продолжал высматривать дом Альки. Ни одного ориентира не осталось! Тут же были сплошные заборы! За которыми виднелись только крыши и печные трубы. Нет теперь заборов! Похоже, что дома тоже.

Он уже собирался развернуться, чтобы пройти улочку еще раз, но уже в обратном направлении, как вдруг его сердце радостно встрепенулось. Есть! Вот он!

Старый дом стоял, стиснутый с обеих сторон новостройками. Покосился. Врос в землю так, что окна первого этажа в метре от нее. Со стен лохмотьями свисает облупившаяся краска непонятного цвета. Когда-то она была блестящей и зеленой. Уцелевшие стекла покрыты плотным слоем многолетней пыли. Часть окон без стекол и чернеют, словно пустые глазницы слепца. Сквозь оконные проемы видны сломанные печки, полусгнившая мебель. Всюду пыль, хлам, мусор. Да, в доме давно уже не живут. А сам он не сегодня завтра будет сожжен или сломан.

Но пока еще стоит! И мансарда Алькина на месте. Стекло в оконце есть, но от старости и пыли выглядит матовым.

Журавлев подошел к дому. Вот оно, крылечко. Вот тут мы с Алькой стояли, когда вышла ее мама и отругала меня за то, что держу ее дочь на морозе. Сейчас доски старые, полусгнившие. Помнят ли они меня?

Входная дверь сорвана, валяется рядом с крыльцом. Сквозь дыру в стене видны кривые ступеньки лестницы на второй этаж.

Он зашел в дом и стал подниматься по лестнице. Каждый раз, прежде чем поставить ногу на следующую ступеньку, ощупывал ее ногой. Не дай бог навернуться. Кости-то соберешь, вот только останутся ли они целыми?

Вот и дверь в Алькину комнату. Полуоткрыта. Из комнаты веет затхлостью, сыростью, пылью. Журавлев осторожно шагнул через порог и остановился.

Если не знать, что здесь когда-то жила целая семья, не поверишь, что в этой конуре жили люди. Уж на что мала была квартирка Журавлевых в щитовом домике, но в ней, вместе с прихожей и самостоятельно пристроенной верандой, было в общей сложности метров четырнадцать. А тут? Восемь, не больше, прикинул Журавлев. Тогда, в юности, игрушечные размеры комнаты не бросались в глаза. Может быть, потому что смотрел исключительно на Альку?

Вон там, справа от окна, стояла кровать Алькиной мамы. Железная, с панцирной сеткой, с хромированными шарами на спинках. Кровати нет. Наверное, бомжи утащили в металлолом. Рядом с кроватью, сразу напротив окна, был стол. А у левой стены – диван Альки. Вот он. И сейчас стоит. Справа от входа тогда стоял старый сундук. Покатая крышка, потемневшие железные пластины. Сейчас такой можно увидеть только в антикварном магазине. И то, если повезет. Как на нем можно было спать? Как Алька помещалась на нем? Как не скатывалась на пол? Загадка.

С низкого потолка свисает древний, еще в тряпичной изоляции, витой провод с патроном на конце. Лампочки, конечно, нет. Нет ни абажура, ни люстры. Журавлев вспомнил, что не было и тогда. И что он постоянно цеплялся головой за лампочку.

Вот и все нехитрое убранство Алькиного жилья. Даже шкафа в комнате не было. Или он был там, в углу? Там висела занавеска. Что было за ней, он тогда не знал. Какой-то шкаф, наверное, все-таки там был. Или хотя бы самодельные полки.

Еще запомнилась полочка для книг над диваном. Журавлев посмотрел на стену. На старых обоях все еще темнел след от полочки. И остались дырки от гвоздей, на которых она висела. Он вспомнил, что одной из книг была «Дэвид Копперфилд» Диккенса. Алька давала ему ее почитать. И между страницами книги попадались четвертушки тетрадных листов со стихами. Алькины стихи. Журавлев запомнил, что среди них были и очень взрослые, и откровенно наивные. Когда читал их, становилось ясно, что такие стихи могла написать только романтичная, искренняя и доверчивая девушка. Увы, время стерло из памяти все стихи до единого. Только две строки остались: