Цилия Лачева - Современный болгарский детектив

— Я не вижу в этом ничего ненормального.

— А я вижу. Этот прыжок с высоты — да в самый низ, к мужичью… Что-то происходит у тебя в голове, каким бы ты ни был разумным и крепким… Это ведь то же самое, когда прыгнешь снизу вверх. Результат один — сотрясение мозга.

— Вы утверждаете, что его прошлая жизнь повлияла на его душевное состояние?

— Очень. Он хотел быть первым среди первых. А все эти женщины только мешали ему осуществить свои планы.

— Считаете, его исчезновение как-то связано с ними? Вы в этом уверены?

Тот пожал плечами. Глядя на его вязаный короткий жилет, не скрывающий торчащее брюшко, на помятое лицо с крашеными усами, на всю его огромную рыхлую фигуру, следователь строил догадки одну нелепее другой: что связывало, вернее, что было общего у молодого, блистающего «в свете» Христова и этого человека?

Словно услыхав его мысли, Беров сказал:

— Я был должен его отцу. Деньги я посылал сыну, да и сам частенько ездил в Прагу. Стили был таким парнем… Я хотел бы иметь такого сына — красивого, веселого, умного. Я человек одинокий, потому что уважаю абсолютную свободу…

— А что по этому поводу думал Христов?

— Я сумел ему внушить, что личная свобода — это наивысшее счастье… Но было и кое-что другое: вы не заметили, товарищ майор, некоторые люди закрепляются на самом лучшем моменте своей жизни и остаются там, как на одинокой вершине? Я знал одну красавицу, из-за которой мужчины друг друга убить были готовы… Но эта красавица никого из них не выбрала — осталась на своей вершине. Она моя сверстница, можно сказать — бабка, но по-прежнему не двигается с места, то есть со своей вершины. Закрепилась, так сказать.

— То есть Стилиян…

— Именно! — воскликнул Беров. — Мой Стили остался вот здесь, — он постучал по фотографии молодого человека. — Невозможно каждый день с утра до вечера загонять прошлые запросы в строительную грязь и даже в копание в этом безнадежном проекте…

— Безнадежном? Я не знаю другого проекта с бо́льшим будущим.

— Он такого не говорил. Гордый был человек. Но вспыхивал, как сухой порох, если я об этом речь заводил.

Следователь согласно кивнул: мало кто радуется трудностям…

Его собеседник долго и печально молчал.

— Ему другая жизнь была нужна, — вздохнул он.

— Но он ведь не бедно жил.

— Я не о том… Я оставил бы ему дом, кое-какие сбережения… А он все головой стенку пробить пытался. Хотел подняться выше других.

— И прежде всего — выше себя… Вы допускаете самоубийство? Без видимых причин?

— Да разве надо трубить о том, что были причины? Здесь все просто: столкновение мечты и реальности…

— Но реальность давала ему и настоящее, и перспективы. Большие перспективы.

— Мы, взрослые люди, привыкли к самому трудному — не иметь иллюзий… Я адвокат на пенсии, у меня богатый опыт. У вас, очевидно, тоже нормальное отношение к жизни, без розовых очков. Мы — два мрачных черных ворона, нам в самый раз выпить сейчас пару рюмок домашнего винца…

Следователь моргал растерянно. Может, он и вправду похож на ворона, который маячит поблизости от могил?

— Значит, самоубийство? — проговорил он. — Но тогда где же труп? Самоубийца обычно оставляет свое тело как вещественное доказательство…

— Значит, кто-то был заинтересован в том, чтобы скрыть его. Когда я был во Франции, я слышал историю об одной женщине, обнаружившей своего собственного мужа под кроватью. Мертвого. Она забальзамировала его, спрятала в гардероб. И целых два месяца полицию разыгрывала!

— У нас нет вдовы и гардероба. Вероятно, та женщина ждала истечения какого-то срока?

— Часа завещания.

— Не хватает нам завещания… Хорошее у вас вино.

— У меня виноградник на холме, на самом припеке… Еще по рюмочке?

Следователь отказался. Бывший адвокат смотрел на него острым взглядом, левая бровь у него подрагивала.

— А вы предполагаете убийство? — спросил он медленно.

Климент встал, застегивая пальто. Работа (то есть близость к крайним проявлениям человеческих страстей, низменных инстинктов, нелепостей и зловещих случайностей) превратила его в замкнутого и осторожного человека, сомневающегося во всем и во всех. Как будто сама смерть подавала ему знак, что он (один из немногих) имеет право приблизиться к ней, к ее зловещей тайне. Пробираться в ее покои почти ежедневно, предвидеть ее и открывать, осторожно, даже благоговейно прикасаясь лишь к ее первичной, стихийной силе, — это, в общем, нечеловеческое испытание для простого смертного.