Владимир Югов - Гибель богов

— Так это поначалу, — усмехнулся Акишиев.

— Нет, не скажи! Так баба глядеть просто не может… А та… Ты, брат, в той ошибешься…

Акишиев молча доедал первое.

— Чего молчишь-то? Чего ты ей должен? Слыхал нечаянно я твой разговор… Пустое! Ты той ничего не должен! А этой, возьми и отдай все.

— Нельзя тоже на несчастье строить счастье.

— Бесполезное говоришь. Не для Клавки это.

— Все равно — человек она.

— Ты, что же? Так на каждой женился?

— В том и беда, что не на каждой.

— Или ты в самом деле святой, или дурак. Гляди, счастье тебе само в руки просится.

— Может, ты и прав.

— Куда и прав! Бери ее! Молодую, в теле… Ты погляди внимательней! Она же для счастья и создана. Наливается, как румяное яблочко…

Нюша занесла второе. Радостная, весело спросила:

— А чего говорили и замолчали?

— Секретничаем, — хихикнул Мокрушин. — Про тебя секретничаем.

Молодой красивый лейтенант сидел у директора за столом и пил чай с черничным вареньем. Подворотничок у него был расстегнут, кобура с пистолетом сдвинута на бок — чтобы не стучала при поворотах, когда лейтенант обращался с разговором к хозяйке дома, которая сидела у лейтенанта почти за спиной.

Крикун постучал и зашел. Директор ему почему-то обрадовался.

— Вася, — сказал. — Проходи, Вася!

Не прошел, и не сел.

— Вы, товарищ лейтенант, всему верите, что Нюша вам наговорила? спросил с вызовом.

— А в чем дело? — Лейтенант отставил чашку, встал, застегивая воротник и поправляя кобуру.

— Дело-то в том, что наговаривает она на себя! Ничего у нее с ним не было. Не было, понимаете!

Все трое они переглядывались — лейтенант, директор и директорша.

— Я что хочу этим сказать? А заступиться за нее некому! Вы и валите все на нее!

— Кто же это, Вася, на нее валит? — усмехнулся директор.

— А вы и валите. Вы! — Он, наконец, присел. — А я даю вам слово, что Нюшу я защищу. Она чистая, и вы ее не троньте и мизинцем!

— А где ты был раньше? — грубо спросила директорша.

— Там, где и все! — Крикун не отвел взгляда.

Директор вздохнул:

— Мы все всегда чуть-чуть припаздываем, Вася.

Директорша иронически усмехнулась и, подойдя к Крикуну вплотную, зло спросила:

— Ты, Вася, всюду распространяешь, что она чистая и незапятнанная, мол, и не жила с Акишиевым, так? А мы и такие и сякие… Так?

— Вера! — крикнул директор.

— Что Вера? Вера, Вера! Я первая? Все мы гнались за ней, все! Вера, Вера! А ты, — она наступала на Крикуна, — что ты-то путаешься под ногами? Жених паршивый! Что же не уберег ее?

— Как не уберег?! Что с ней?! — Крикун теперь испуганно отступал от нее. — Как не уберег?

— У Ротовской травилась она, твоя чистая! — крикнула хрипло директорша. — Артистка из погорелого театра! Ах, ах, ах, мы такие оскорбленные!

— Вера! Вера-а-а!

Мокрушин взял ружье и сказал:

— Я, Сань, пойду побалуюсь. — После сытного обеда бородатый леший раздобрел и, уходя, им подмигнул загадочно. — Часиков через пяток ждите.

— Может, и я с тобой?

— А ее куда? Испужаится еще… Охраняй уж…

…Потом он подсел к ней, и она была рядом. Снова что-то нахлынуло, как там, первый раз, и он приобнял ее, и ему показалось, что плечи ее, на которые он положил руки, вдавились вместе с его рукой. Он почувствовал, что она неподатлива, что она как-то боится его.

— Ты что? — зашептал он.

— Не надо, Саша.

— Чего не надо-то?

— Не надо, миленький.

— Так, а как же ты?.. В прошлый раз-то… Сама же хотела…

— То было, Саша, в прошлый…

— А теперь, значит, отрезала, не любишь, значит? — Он ерничал. — Про того Мослова, или Мосолова, вспомнила? Или как его по-другому?

— Сашенька, что же ты говоришь-то? Я люблю тебя, одного тебя… Но не надо, Сашенька… Ты сам будешь ругать себя… Замучаешь себя…

Он долго молчал.

— Все, завязано! — сказал приобнимая. — Не надо. Действительно, Нюша, не надо…

Лишь на четвертый день они догнали воду — слишком много времени потеряли на демагогии, как определил потом, признавая общую вину, Иннокентий Григорьев. Искусственный канал соединился, когда сняли перемычки. Вода из озера хлынула вниз, несколько часов она лила шустро, и три четверти леса, поваленного безалаберно в разных местах лощины, они волоком, по воде, перетащили за сутки. Потом, когда вода в речке упала и озеро «потекло» в сторону реки, работы пошли тяжелее, а последние лесины буквально тащили по грязи…

В те часы была их жизнь неимоверно тяжелой, жестокой и суровой. Они зверски орали друг на друга, и на своего бригадира, кажется, в первую очередь. Это он выдумал им такую программу! Он, ни кто иной. Забыли, как день назад хвалили его, превозносили и делали богом — решил-то он пронблему, можно сказать, полушутя-полусерьезно. Всего день назад он был в их глазах особый, замечательный парень, он упал им в качестве подарка с неба — хозяин, деятель и борец, счастливый человек трудной судьбы. Иннокентий так говорил, подмазываясь, и тот же Иннокентий, когда уловил другое настроение людей, стал потихоньку их уводить в иной бок. Зачем стоило, мол, затевать все это даже без малой механизации? Чужой, злой его голос бил хлестко, и от губительных суждений эти и без того злые люди, пахавшие без передышки почти трое суток, сатанели.