Георгий Брянцев - Конец Осиного гнезда

- Как не пробовать, пробовал, но давно. А вот сын, старшой, тот и теперь...

- Это которого Петром звать? - пустил я первый пробный шар.

- Ага, - машинально подтвердил старик и, спохватившись, уставился на меня испытующе и тревожно.

Откуда я знаю имя сына?

Я продолжал плескаться водой и, как бы не замечая его смущения, продолжал:

- А меньшого зовут Власом?

Фома Филимонович недоуменно воззрился на меня, чуть приподняв лохматые брови. Его лицо, изрытое глубокими морщинами, застыло в неподвижности. Пальцы теребили березовый веник.

- Ты что, оглох? - крикнул я.

- А? Что такое? - Старик сделал вид, что не расслышал.

- Я спрашиваю тебя: меньшого зовут Власом?

- Ну?

- Что - ну? Ты отвечай, а не нукай.

- Ну, Власом. А што? - и похлопал веником по своим жилистым, волосатым ногам.

- Да так, ничего, - невозмутимо ответил я. - Хорошие имена.

- В общем... неплохие, - нерешительно, каким-то чужим голосом проговорил Фома Филимонович, переминаясь с ноги на ногу. Он, видимо, раздумывал над моим странным поведением.

- Почему неплохие - хорошие! - поправил я старика. - Они ведь, кажется, и хлопцы настоящие, не то что их батя.

Тут Фома Филимонович с ненавистью уставился на меня и тихо спросил:

- К чему вы это все, господин хороший?

Я резко ответил:

- Ты не прикрывайся "господином хорошим", не выйдет!..

- Что так? - растерянно спросил дед.

Я решил сжимать пружину до отказа и сказал:

- Так вот, о сыновьях... Ты говоришь: к чему все это? К тому, отец, что хорошими сыновьями гордиться надо!

Фома Филимонович шумно вздохнул. Видимо, собрался с духом и, усмехаясь, проговорил фальшивым, веселым тоном:

- А чего ими гордиться? Нечего гордиться... Сами дралу дали, а батьку-старика с внучкой бросили - как, мол, хотите, так и устраивайтесь! Им-то небось хорошо, плевать на всё, живут себе и в ус не дуют. А каково мне? Им, видать, и в ум не взбредет, что родной их батька...

- Да, вот именно, - решительно перебил я деда, - что родной их батька в это время господам хорошим в парной баньке березовым веничком задницы полирует.

Кольчугин дернулся, точно в него выстрелили. Он хотел что-то сказать, но я продолжал:

- Вот сегодня, после баньки, я с большой охотой проведаю твои хоромы, и мы разопьем по чарочке. Не раздумал?

Старик, предчувствуя что-то недоброе, молчал, опустив руки.

- Что же ты молчишь? Перерешил?

- Почему?.. Нет... - неохотно ответил Кольчугин.

- Вот и прекрасно! - одобрил я. - Гауптману я доложил. Он не против. Он сказал: "Сходите, сходите. Это неплохо... За этим тихоней стариком надо приглядеть, а то он что-то все высматривает, вынюхивает, обо всем выспрашивает. Больно подозрительно. Подпоите его и расспросите... Кстати, узнайте, в каких отношениях он состоит с тем человеком, который рекомендовал его нам и работает в управе. По нашим данным, этот человек является активным участником подполья". Вот так мне сказал гауптман Гюберт. Понял?

Фома Филимонович выпрямился и стал как будто выше ростом, шире в плечах. Ярость вспыхнула в его светлых глазах, они сузились и показались мне черными, как угли. Ветвистая жила на лбу налилась кровью. Желваки заходили на скулах под кожей. Некоторое время он не мог произнести ни слова и наконец, подавшись немного вперед не сказал, а прохрипел:

- Кого ты здесь изображаешь, живоглот? Кто ты таков есть?

Я не узнал мирного, добродушного, с хитринкой в глазах старика. На меня смотрели глаза, полные ярости и злобы, не предвещавшие ничего доброго. Губы Кольчугина дрожали, лицо стало багровым. Все в нем горело, кипело, бурлило. Зажав в горсть левой руки кожу под сердцем, он медленно надвигался на меня.

- А ну, стой! - прикрикнул я, схватив в руки шайку, наполненную водой. - Стой, а то так и огрею!

На всякий случай я привстал и уперся головой в низкий потолок.

- Кто ты есть, шкура? Говори! - повторил старик. Он весь трясся, точно в лихорадке.

- Ого! - сказал я спокойно. - Гауптман, оказывается, прав. "Знаем мы этих тихих, - говорил он. - Все они притворы".

Но я увлекся и чуть не переиграл. Кольчугин был, видимо, скор на руку. Тяжело сопя и не спуская с меня воспаленных глаз, он подался влево, нагнулся, и в руке у него оказался внушительный колун с длинным топорищем.

- Вмиг порешу и себя сгублю! Я смерти не боюсь. Но прежде тебя в печи сожгу вместе с потрохами. Раскрывайся, стерва!.. - Он поднял колун и ступил на первую ступеньку.

- Хватит! - строго прикрикнул я. Пора было играть отбой. - Довольно! Раскроюсь... "Как лес ни густ, а сквозь деревья все же видно"... А то и в самом деле подеремся в бане, как дурни, да еще голые.