Татьяна Степанова - Пейзаж с чудовищем

Йохан подумал – уж не заподозрили что-то старые кошелки? Но затем решил, что суеверные сицилийки просто трусят – их пугает, что Готлиб умер в тот момент, когда проводили спиритический сеанс. И теперь они просто боятся плохих воспоминаний.

– Смерть косит молодых, – грустно заметил Эмиль Ожье за ужином, накрытым в малой столовой.

На ужин подавали телячьи отбивные, салат латук, фрукты, жареных моллюсков, вино из подвалов аббатства. Дамы – мадам де Жюн и Либби Кхевенхюллер – были одеты как для глубокого траура: черный атлас необъятных кринолинов, черное кружево, из украшений – только серый жемчуг на золотых нитях, вплетенный в прическу.

– Молодость быстротечна, – сказал князь Фабрицио Салина. – Каждому положен свой предел, но печально, когда это происходит так рано. По крайней мере, он пережил своего отца.

Mein Vater, mein Vater, und hörest du nicht…

Это донеслось до Йохана Кхевенхюллера – нет, не как эхо, и не как зов, и не как шепот спекшихся от жара, посиневших от удушья губ, а как… трудно описать как что – скрежет… царапающий нервы звук, словно где-то кто-то провел острыми когтями по мраморной гладкой плите, оставляя на ней глубокие борозды.

Я ему не отец. Он мне не сын…

Йохан Кхевенхюллер потянулся за бокалом вина и сделал большой глоток.

В этот момент он услышал – уже наяву – еще один странный звук: короткий безумный вопль – что-то среднее между визгом и мяуканьем, долетевший из темного ночного парка. Этот вопль услышали и гости.

– Белые павлины под дождем хандрят, – сказала мадам де Жюн.

– Кто-то охотится на них, – сказал князь Салина. – Не удивлюсь, если вы, Йохан, завтра утром обнаружите в парке парочку этих птиц, выпотрошенных, со сломанными шеями. Тут, на Яникуле, полно одичавших котов.

– На следующей неделе мы покидаем виллу Геката, – сообщил Йохан. – Возвращаемся домой.

– Вас будет не хватать в Риме в этом сезоне. – Князь Салина подбирал слова. – Надеемся увидеть вас в Италии снова.

Свечи в канделябрах потрескивали. Разговор не клеился, и это чувствовали все. Обычная салонная болтовня и сплетни в дни траура неуместны. О спиритическом сеансе никто не упоминал. Хотя Йохан видел по глазам Эмиля Ожье – этого писаки, что он не прочь поднять эту тему. Но правила приличия замыкали говорливому французу уста.

Йохан был уверен: Ожье, как и его сицилийских кузин, глубоко потряс тот факт, что смерть юноши совпала с ритуалом вызова духов. Для человека, увлекающегося спиритизмом, а таковым Эмиль Ожье, по его собственным словам, являлся, это имело глубокий смысл.

Черт с ним , – думал Йохан, – пусть и дальше забавляется этой ерундой. Главное, что он не задает нам с Либби никаких вопросов и не связывает наше отсутствие на сеансе с его смертью.

И тут новый душераздирающий вопль донесся из парка. Казалось, что он прозвучал совсем рядом – под самыми окнами виллы Геката.

– Это уж точно не белые павлины, – сказала мадам де Жюн.

– Дикие кошки. – Князь Салина встал из-за стола и подошел к темному окну. – А дождик-то перестал.

В окно заглянула луна – вид у нее в разрыве косматых туч был нездоровый, блекло-зеленый. Заглянула и снова скрылась.

Хотя в столовой не ощущалось ни малейших сквозняков, пламя свечей в двух канделябрах, стоявших на столе, дернулось, заплясало, фитили затрещали. И эти две свечи в двух разных канделябрах одновременно погасли.

– Когда дождь, у меня всегда мигрень, – пожаловалась мадам де Жюн.

– А у меня подагра, – горько констатировал князь Салина. – Будь она неладна. Ногу грызет, словно старый вурдалак кость на кладбище.

Йохан взглянул на жену Либби. Она сидела молча, не поднимая глаз. И была прекрасна в своем глубоком трауре, черный атлас и кружево оттеняли благородную бледность ее щек и нежность кожи. Тонкие пальцы теребили салфетку.

Йохан вспомнил, как они вдвоем убивали Готлиба, как душили его в потной мокрой постели и как жена его Либби этими своими тонкими прекрасными пальцами с почти мужской силой удерживала его судорожно дергавшиеся ноги.

Он ощутил тошноту, дурноту. Свет померк перед глазами. Казалось, что потухли все свечи в столовой. Но нет, они горели. Кроме двух.

Я ее возненавижу, – подумал Йохан, – А она меня. Ничто уже не будет так, как прежде…

Либби отложила салфетку и поднялась.

– Я отлучусь на минуту, мне надо проверить малыша, – сказала она, стараясь улыбаться гостям. – Угощайтесь, дорогие мои, сейчас подадут еще вина.