– Море голубое, да злые языки делают его черным! Кто бы мог подумать – Клеофонта уже превратили в нечестивца и убийцу!
И вдруг кто-то перекрыл удивленным, даже потрясенным возгласом всю разноголосицу толпы:
– Смотрите!.. Да не на меня, а вверх!
Толпа, среди которой тех, кто искренне опечалился, – родичей, соседей, друзей, знакомцев Клеофонта, было не так-то много, а куда больше – зевак, праздных бездельников, просто любопытствующих или случайных прохожих, запрокинула головы вверх и издала вопль, в котором воедино слились ужас и восторг – высоко-высоко в синем, ни единого облачка, небе, угадав единственное место среди сталкивающихся воздушных потоков, где, распластав могучие крылья, можно было без труда оставаться в одной и той же точке, прямо-таки над «священной маслиной» зависла Зевсова птица – небывало огромных размеров орел. Всем было ясно, что это посланец Олимпа, что возмездие не за горами, что боги готовят кару для святотатца, что благочестивый, а многие, очень многие в этом ни капельки не сомневались, Клеофонт, человек несомненно высоких достоинств, будет отмщен.
Божественное вмешательство в странную ситуацию – непонятно, кто, откуда и зачем пошел на эти ужасные преступления, заставило толпу притихнуть, призадуматься, а потом и начать расходиться.
Никто в сутолоке не обратил внимания на достаточно высокого, сухощавого, лет сорока пяти человека с атлетически развернутыми плечами, мускулистого, безусловно крепкого физически; глаза его излучали ум и наблюдательность.
Фокион (так звали этого выделявшегося из толпы человека) не торопился покидать место преступления. Он внимательно вглядывался в серый, кое-где дуплистый ствол масличного древа, и было видно, что делает он это не ради праздного любопытства. Хотя, ну что интересного можно было там разглядеть? Следы от ударов топора? Наверное, тот, в чьих руках он находился, опытным дровосеком не был, о чем свидетельствовало пять или шесть, случайных, конечно, отметин выше, и три-четыре надрубки ниже, тоже сделанных невпопад – они теперь уже светились на весьма высоком, по колено, пне.
– Пень никуда не убежит, – пробормотал про себя Фокион, – а вот часть ствола повыше придется отпилить.
Потом его внимание привлек труп Клеофонта. На нем был домашний хитон [6] Хитон – мужская, а также и женская, нижняя одежда, наподобие рубашки без рукавов.
, который обычно накидывают на себя, если надобно ночью выйти в перистиль, на ногах старые разношенные сандалии, в иных местах ремни держались на честном слове. Видно было, что хозяин поместья одевался на скорую руку – уж не оттого ли, что проснулся от стука топора, бьющего по стволу «священной маслины», стволу, кстати, несмотря на возраст, весьма изящному, в половину обхвата? Скорей всего, подумал Фокион, так оно и было.
Присев на корточки, он пристально обследовал взглядом лицо убитого. Кажется, тот отправился в гости к Харону без излишних мучений, от одного-единственного удара, и кое-что убедительно подсказало Фокиону, что и масличное древо, и его арендатора, блюстителя и заботника, погубил один и тот же злодей.
Фокион дождался прибытия ответственных посланцев Ареопага, получил их разрешение спилить тот кусок ствола, на котором желтели пять или шесть случайных отметин от топора, пень же остался торчать из земли, он был объявлен неприкосновенным – весьма часто наблюдались случаи, когда останки «священных маслин», погубленных, например, захватчиками-персами, вдруг давали ростки и дерево оживало, крепло, наливалось силой и плодоносило.
Фокион еще о чем-то рассказал представителям Ареопага, со стороны могло показаться, что он нашел нечто общее между древом Афины и несчастным Клеофонтом, но что именно, ведомо было лишь этим трем да ему самому.
Несколькими днями ранее в Афинах совершилось еще одно святотатство. Неведомый злодей, затаившись после захода солнца на Акрополе и дождавшись, пока наступит безлунная ночь, сломал запор на двери опистодома (закрытой пристройки, примыкающей с запада к Парфенону и отделенной от наоса, центральной части храма, глухой стеной) и совершил кражу. Любой свободный гражданин, и метэк-иностранец, и даже последнее «тело», как афиняне презрительно называли рабов, знали, что опистодом не что иное, как государственное хранилище, где сберегается храмовая утварь, многочисленные ценные подарки и приношения от горожан и чужеземцев, даже державная казна. Казалось уму непостижимым, что бдительная, хорошо выученная стража проворонила грабителя, но факт остается фактом – он остался не то, что не пойманным, но даже не замеченным.
Читать дальше