Виктор Пронин - Слишком большое сходство (сборник)

– И выгнала? – ужаснулся Женька.

– Ты слушай. Взяла она его за холку, это Кандибобера, значит, подвела к двери, а я из другой комнаты на все это дело смотрю. Что, ты думаешь, дальше происходит? Молчит пес, понял? Ни слова. Ни тебе скулежа, ни лаю, ничего. И даже не упирается. Не то чтобы с охотой идет, но и не упирается, только глазом косит, на бабу мою смотрит… А та подволокла его к двери и это… в рев. Во как. Села прям на пол и ревет… Так что, проведаем Кандибобера?

– Пойдем, – вздохнул Женька. – Моей еще нет, с работы, видно, не пришла, окна темные… Пошли. И чем все кончилось?

– Слушай. Выхожу в коридор, а они сидят друг напротив дружки и один другому в глаза смотрят. Баба ревет, а он так сидит. Меня увидел, хвостом об пол постучал и глаза потупил, извиняется, надо понимать, что бабу до слез довел. Все, зараза, чует. Он уж нас так изучил, так изучил… Вот несу пожрать. Ему мягкое надо, зубов-то нету… Два клыка, да и те шатаются.

– Значит, выгнали все-таки? – уточнил Женька.

– Не, сам ушел. Переночевал и ушел. Прихожу вечером – нет пса. Туда-сюда – нет пса. Спрашиваю у своих – вы Кандибобера обидели? Клянутся и божатся, что не обижали. Попросился, говорят, на улицу и ушел. Хорошо, иду к старому дому. А там уж крыши нет, шифер весь растащили, рамы повынуты, да и от стен немного осталось… Дерева тоже какие повырублены, какие попорчены, какие вырыты… – Деев помолчал. – Ну ладно, прихожу, а посеред сада печка стоит, чуть дальше – крыльцо. Два столбика по бокам, а на ступеньках Кандибобер лежит. Дома нет, а крыльцо осталось. Услышал мои шаги, как залает! По-хозяйски так, кто, мол, идет, кого черти без дела носят? А когда узнал… Что было! Уж он и по земле катался, и в ноги бросался, и по саду кругами, кругами… Думал, видно, что я насовсем пришел, что теперь мы снова заживем, как прежде. Ну, так вот, я ему и говорю: пошли, дескать, домой, хватит свои принципы показывать. Привел. Постелил фуфайку в углу, тут, говорю, будешь жить. И кончай, говорю, фокусничать, шастать туда-сюда, зима скоро, холода пойдут, околеешь, к чертовой матери, от морозу. Нет, отвечает, не могу. Хоть режь меня, говорит, а не могу я на вашей новой квартире оставаться.

– Это кто говорит? – спросил Женька.

– Кандибобер, кто же…

– Пес, выходит?

– Ну! Баба, мол, косится, дочка ворчит, все не так да не этак… Не там будто лежу, не так стою, угол темный, того и гляди, чтоб кто не наступил… Нет, не останусь. И наутро опять ушел.

Женька хотел было расхохотаться и уж рот раскрыл, но, взглянув на лицо Деева, передумал. Хмыкнул только, передернул плечами, засунул руки поглубже в карманы. Однако не выдержал:

– Это на каком языке он тебе все это поведал? Не на французском ли, случаем?

– Чего это на французском, – обиженно проговорил Деев. – На человечьем.

– А может, на собачьем?

– Может, и на собачьем, какая разница. В общем-то я его понимаю, сам бы так поступил. Ну, посуди, что за жизнь такая: туда не ходи, там не ступи, во двор захочешь – жди, пока у хозяина настроение появится или кому понадобится выйти… Да не прозевай, успей проскочить в дверь, да еще так, чтоб шерстинку на бабьей юбке не оставить, а то под зад пинком получишь, во дворе кота облаять не смей, да и прилечь во дворе-то негде, везде мусор, железки, грязь, мокрота… Нет, правильно пес решил, я его не осуждаю.

Дальше шли молча. Деев шагал, не сворачивая – резиновые сапоги позволяли, а Женька все старался перепрыгнуть через лужи, обходил залитые места на асфальте, то прижимаясь к самому забору, то выходя на середину дороги, но это мало помогало, и его тоненькие, еще летние туфельки скоро промокли насквозь.

Приблизившись к знакомой калитке, оба как-то насторожились, словно в ожидании чего-то неприятного. В просветах между деревьями вместо привычных, да чего уж там – родных бревенчатых стен они увидели пустоту, белесую полоску заката. Дома не было. По саду валялись искореженные доски, тряпье, кирпичи от рухнувшей трубы, битый шифер, веяло уничтоженным жильем. Деев прошел потерянно по саду, остановился, споткнувшись о дверцу печи, пнул ее ногой, поднял.

– Какое литье, сколько узоров люди делали на такой простой вещи… Дверца! А ее хоть на стенку вешай… Я перед этой дверцей, наверно, полжизни просидел. – Деев виновато глянул на Женьку и отбросил чугунную дверцу к стволу яблони, чтоб не разбили походя, не унесли, не забросили в грязь.

Женька знал, что через день-второй Деев придет за этой дверцей. Конечно, таясь от хозяина, ее выбросят, как только она надоест в доме, а надоест она быстро, поскольку среди обоев, среди тонких перегородок и встроенных шкафов будет совершенно чужой и ненужной. Раздражающей. А Деев спохватится, вспомнит о ней как-нибудь, долго будет искать, ворча и переворачивая все в доме, пока в какую-нибудь горькую минуту прозрения не поймет – выбросили ее, давно уж выбросили.