Марк Фурман - Концерт в криминальной оправе

— Приехали — уже все. — Он помолчал и быстро полез в машину.

Григорий Михайлович подошел к носилкам, откинул простыню. На зеленом брезенте лежал пожилой мужчина в грязном овчинном полушубке. Шапки на голове не было. Редкие волосы на висках и темени едва прикрывали большую лысину. Лицо было чистое, лишь из раны на лбу стекали вбок тонкие струйки крови. На верхе полушубка, груди с обеих сторон и сбоку, он заметил несколько почти квадратных темных пятен. «След от протектора», — подумал он, подошедшим сказал:

— Вероятнее всего, машина переехала тело, вот и рисунок колеса заметен. Подробности сообщу завтра, после вскрытия…

Дома Григорий Михайлович долго не мог уснуть. Он лежал с открытыми глазами, смотрел на бледный проем окна. Ворочался с боку на бок, вставал, пил холодный невкусный чай, снова ложился. Нет, это была не старческая бессонница, и не боль в ногах была тому виной. Само происшествие не так уж сильно взволновало старого врача. Работа судебного медика приучила его к событиям неожиданным, нередко загадочным, когда рано или поздно все, в конце концов, становилось на свои места. Вот и тут, обычная транспортная травма — случай для опытного врача не очень сложный.

Но это лицо человека на носилках… Низкий лоб, багровые комья щек, лысина, редкие рыжеватые волосы на висках… Правда, усов нет. У того были усы. Черная полоска над верхней губой, со светлыми концами волос. Крашеные… Неужели это он, Сличевский? Около пятнадцати лет прошло, как его посадили. Григорий Михайлович был на суде свидетелем. Значит, выпустили. Отсидел срок…

Мысли его метнулись назад, в прошлое. Весна 1941 года. Ледоход на реке. Лодка переворачивается, он в ледяной воде. Потом три километра бегом в задубевшей одежде до ближайшей деревни… Тяжелое воспаление легких, хронический бронхит, поражение суставов. Вот тебе и охота…

Недвижимый лежал Григорий Михайлович, когда началась война. Он настоял, чтобы семья эвакуировалась, оставив его в больнице, где лежало еще несколько тяжелых больных. Врачей не было, и санитарки перевозили его, неподвижного, на каталке от одной койки к другой. Он лечил людей, медленно выздоравливая сам. Только поздней осенью, когда в городе уже хозяйничали немцы, впервые за много дней Григорий Михайлович поднялся на ноги. Передвигался он на костылях, и лишь через год смог опять ходить. Он жил теперь при больнице в деревянном домике прачечной. Оставшиеся в Свирске люди, в основном старики, обращались к нему за помощью, и он лечил их, забыв о судебной медицине. Только книги напоминали ему о ней да страшные дела оккупантов…

Но однажды немцы вспомнили о нем. Старая дверь прачечной содрогнулась от тяжелых ударов, засов жалобно скрипел, а петли, казалось, вот-вот вылетят из гнезд. Открыв дверь, Григорий Михайлович увидел двух солдат, рядом с ними Сличевского. Видимо, он понравился немцам. Бывший учитель стал бургомистром. Люди сторонились его, но Сличевский был хитер, на рожон не лез. В лесах хозяйничали партизаны — всякое могло случиться.

Сличевский щурился от солнца, бившего ему в глаза. Григорий Михайлович стоял на пороге, опираясь рукой о косяк. «Зачем пришли? Неужели хотят заставить лечить своих раненых?»

— Дело есть, Григорий Михалыч, — важно начал Сличевский. — Ты ведь единственный врач в городе, к тому же еще и судебный. Вот по твоей части консультация и требуется.

Пока Григорий Михайлович одевался, Сличевский не сводил с него глаз. Потом миролюбиво сказал:

— Дело несложное… Хата сгорела, а в ней немецкий офицер. Напился, видно, вот и спалил себя. Надо только осмотреть труп. Я уж их успокоил — тут, мол, посторонней руки нет. Да и чин небольшой, особых хлопот не будет. Заплатят, конечно, хоть деньгами, хоть продуктами…

Григорий Михайлович нахмурился:

— Это вы меня порекомендовали?

— Что ж, рекомендовать, доктор, — Сличевский отвел глаза в сторону. — Немцы и без меня все знают. Может, потому и не трогают тебя, что профессия редкая, им ненужная. У них свой врач поприсутствует, а ты только собственное мнение выскажешь.

Но Григорий Михайлович понял, он врет. «Такой может продать в любую минуту, — думал он, идя вслед за немцами по безлюдным улицам. — Хочет, чтобы я при случае сказал: не так уж виноват Сличевекий, заставили его. А сам он ничего плохого не делал».

Труп лежал на белом кафельном столе. В стороне Григорий Михайлович заметил несколько носилок, прикрытых простынями.

Впервые за полтора года он надел белый халат. Его подташнивало, голова кружилась. Кроме него в комнате находились четверо: немецкий врач, совсем еще мальчишка, в халате, но без перчаток, какой-то офицер, вероятно, старший, сидевший на стуле у стены, переводчик и Сличевский.