Николай Ахшарумов - Концы в воду

Раз как-то, после большого ужина у Стекольщикова, он воротился пасмурный, с жалобами на головную боль. Содовая вода, которую он пил в подобных случаях, вся вышла, но я нашла у себя порошки и развела их при нем.

– На, пей.

Смотрю, он изменился в лице.

– Чего ты?

– Так, ничего… нехорошо что-то.

– Пей же!

– Нет, не хочу… Выпей уж лучше сама, если тебе охота.

Я отказалась. Он встал, взял меня за руку и долго смотрел в глаза.

– Выпей, пожалуйста, – говорит, – «я тебя прошу.

Это меня удивило, и я стояла в недоумении, посматривая то на него, то на поднос с водою.

– Что ж, ты не хочешь?

– Нет, не хочу.

– Ну, я прошу тебя.

– Зачем? Что за идея?

Он слил и поднес мне шипящий стакан:

– Пей!

– Поль! Что с тобой?

– Пей! Пей сию минуту!

– Да полно чудить! Смотри: ведь это уж выкипело и никуда не годится.

– Ну, Бог знает. Может быть, и годится. Отведай по крайней мере.

Мы смотрели друг другу в глаза; вдруг все стало ясно.

– Трус! Дай сюда!

Я вырвала у него стакан, расплескав до половины, выпила остальное до дна, швырнула на пол и вышла с лицом, пылающим от стыда и досады.

Я думала, что это его пристыдит и тем кончится, но я ошиблась. Несколько дней спустя, отворяя бюро, я заметила, что замок испорчен.

– Маша!… Что это значит? – спрашиваю у горничной. – Кто отворял бюро?

– Барин, – говорит, – вчера приходил без вас, искали чего-то.

Это меня взбесило, и я, при первом случае, обратилась к нему с вопросом: чего ему нужно было в моем бюро? Он отвечал, что искал английский пластырь.

– К чему же ты замок изломал? Короче было бы послать в аптеку.

– Да, – говорит, – это правда. Не догадался.

– Ты слишком уж недогадлив, мой друг, – заметила я. – Как ты не хочешь понять, что если бы я и была способна сделать в другой раз то, что я сделала раз, тебе же в угоду, и о чем я жалею теперь каждый день, то все же я не с ума сошла, чтобы рисковать своей головой без нужды. К чему мне это теперь, этот «пластырь»?

Он выслушал, не моргнув, и, судя по его рассеянному лицу, я бы подумала даже, что он не слушает, если бы он не сказал мне, минуту спустя, довольно странную вещь:

– Я видал ее вчера.

Это меня удивило до крайности.

– Каким образом?

– Так, – говорит, – лежу, смотрю, она сидит у меня на постели, в ногах.

– Какой вздор! Это ты видел во сне.

– Да; мышка, вот видишь ли, этакая; подсела к сонному, подсела и шепчет: «Отзовутся кошке мышкины слезки».

– Что это значит?

– Так, ничего, это она сказала.

– Но ведь это было во сне?

– Ну, да, а ты ничего не видала во сне?

– Нет.

– .Ну, значит, это на мой счет.

– Ах, Поль, – говорю, – не думай об этом, а то, пожалуй, с ума сойдешь.

– А ты не думаешь?

– Думаю иногда нехотя, но к чему это теперь?

– А вот к чему: я думаю, ты думаешь, и он думает. Уверяю тебя, что думает и никогда не забудет, никогда не простит ни мне, ни тебе. Если ты думаешь иначе, то ты дура!

– Поль!

– И если надеешься, что это может окончиться чем-нибудь, кроме гибели, его, и моей, и твоей, то у тебя менее смысла, чем у ошалелой кошки. И та не полезет сама в огонь, а ты лезешь! Ты сумасшедшая, на которую надо надеть смирительную рубашку и посадить на цепь.

– Ну, уж не знаю, кого из нас надо сперва посадить, – сказала я сдуру, да и сама не рада была потом. Глаза у него налились кровью, и пена выступила у рта.

– Тебя! Тебя! Тебя! – твердил он неистовым хриплым голосом. – Меня поздно теперь сажать. Меня следовало тогда посадить, когда я связался с тобою, проклятая! Ты не женщина, а змея! У тебя нет ни чести, ни совести, ни рассудка, ни сердца, а есть только одно: похоть! Прочь, подлая! Мне мерзко смотреть на тебя! Прочь! К черту!

И он замахнулся на меня своею сильной рукой, которая гнула подковы.

Не помню уж, что было потом. Я очнулась в постели, с обвязанной головой; около меня хлопотали няня и горничная…

Этим окончился короткий праздник забвения, и наступили черные дни. Началось с того, что я пролежала недели две в жестоких страданиях от ушиба с приливом крови в голову. Припадки возобновлялись к вечеру, и я по ночам не смыкала глаз, но к утру мне становилось лучше, и я спала. В бреду и впросонках я видела у своей постели мужа, но всегда мельком и всегда с озабоченным, мрачным лицом.

От няни и горничной я слышала, что он сиживал иногда по целым часам у меня в спальне, ожидая приезда доктора, и потом запирался с ним у себя. Доктором у меня был сперва тот самый старик, о котором я прежде вам говорила, но потом, когда мне стало лучше, Поль ни с того, ни с сего отказал ему и взял другого, что очень меня удивило и огорчило. Но я боялась допрашивать о причине, потому что когда я заговаривала об этом, он ничего мне не отвечал, и по его лицу я видела, что это его раздражает. Вообще, я стала бояться его, как никогда еще не боялась, и не столько жестокий поступок его со мной, сколько слова, которые я в ту пору слышала, и страшное выражение, с которым они были сказаны, внушали мне этот страх… Он очень переменился в последнее время: похудел, глаза от бессонницы, или, как мне иногда казалось, от коньяка, который стоял у него по ночам на столе, были красны, воспалены; но всего хуже был взгляд. После уже я узнала значение этого взгляда, а теперь только скажу, что не могла выносить, когда он был пристально устремлен на меня, и отворачивалась.