Юлия Алейникова - Золотой камертон Чайковского

– Правду, – твердо проговорил Илья. – Я сам слышал, и Лиза может подтвердить, как один человек на банкете говорил другому, что ненавидит папу. Обзывал его бездарным интриганом, холуем, партийным подпевалой и говорил, что с удовольствием подсыпал бы ему мышьяку, чтобы избавить мир от такой плесени. Я едва сдержался, чтобы не ответить ему. Я даже папе про него рассказал. Но папа сказал, что этот дядя просто шутит и чтобы я не подслушивал взрослые разговоры. И отправил нас с Лизой на первый этаж, в фойе, под фикусы.

– Ну вот, – многозначительно приподняв брови, проговорила Людмила Валентиновна, глядя на сестру.

– Илюша, а как звали этого дядю, ты не помнишь?

– Нет. Но я могу его узнать. Он такой высокий, как полярник, с волосами назад, и нос у него толстый, и губы.

– Умница, Илья. Ты пойди пока покушай, а мы с мамой посоветуемся, как лучше поступить, – распорядилась Людмила Валентиновна. – Ну, Лара, что ты думаешь, кто это мог быть?

– С толстым носом? Понятия не имею.

– А ты подумай. Представителей горкома, Ивана Кондратьевича с семьей, Григория Дмитриевича и так далее, можно сразу исключить. Это мог быть только кто-то из музыкальной среды. Какой-нибудь завистливый неудачник. Вспоминай, кто был в «Метрополе»?

– Да много кто. Высокий… Как полярник… Даже не знаю, – терла виски Лариса Валентиновна. – У Зубровского рост большой, и нос, пожалуй, крупный.

– Точно, Зубровский подходит. Но он бас, а не композитор, вряд ли у него были серьезные причины ненавидеть Модеста.

– Тогда еще, пожалуй, Коченов, композитор.

– Кто такой? Почему я его не знаю?

– Ну он в основном симфоническую музыку пишет. Всякие оратории и прочее, – неопределенно повертела рукой Лариса Валентиновна.

– И что, он завидовал Модесту?

– Пожалуй. Модест всегда над ним посмеивался. Коченов вечно сочинял что-то помпезное, обожал всякие там даты и так далее и за счет этого продвигал свои сочинения. Но дважды ни одно из его сочинений, кажется, ни разу не исполняли.

– Ну вот. Чем не кандидат? Еще кто-то подходит?

– Не знаю. Может, еще профессор Мешков из консерватории? Он в свое время тоже писал, но как-то неудачно. Я его плохо знаю, Модест всего только год как начал преподавать, но знакомы они, кажется, давно. Мешков, по-моему, откуда-то из Сибири приехал, он, кажется, на народной музыке специализируется или инструментах?

– Ты обязательно должна все это рассказать следователю.

– Как-то неловко, а вдруг эти люди не виноваты, а я на них напраслину возведу? Да и мало ли что мы болтаем? Я, когда рассержусь, чего только не наговорю. Вон, Илюша новое пальтишко порвал, когда с ребятами из соседней школы подрался. Я пальтишко увидела, сразу сказала, придет домой – убью. Ну и что? Поругала, конечно, и то не сильно, потому что все объяснил, а Луша пальто зашила. Мало ли что в сердцах человек сказать может.

– Конечно. Только вот Модеста и впрямь убили. Причем отравили! – не сдавалась Людмила Валентиновна.

– Ну, не знаю, – все еще сомневалась Лариса Валентиновна. – А может, они там все же ошиблись? Может, вещество это случайно в еду попало? Или Модест таблетку какую-то по ошибке принял? У него после концерта от переутомления голова болела, я ему порошок дала, может, он его перепутал с чем-то в грим-уборной?

– Не хочешь следователю говорить, я сама расскажу, – решительно проговорила Людмила Валентиновна, поднимаясь.

18 сентября 1957 года. Ленинград

– Лариса Валентиновна, – непривычно топчась на пороге комнаты, проговорила Луша. – Непорядок у нас.

– В каком смысле непорядок? – вяло поинтересовалась Лариса Валентиновна. После смерти мужа она впала в тоскливую апатию, почти ничем не интересовалась, а сидела целыми днями на диване, закутанная в пуховый платок, с поджатыми ногами и остановившимся взглядом. Почти не ела, не подходила к телефону, даже делами детей не интересовалась. Теперь все заботы по дому и семейные дела легли на плечи Луши.

Она собирала детей в школу, причесывала Лизу, проверяла, как сделали уроки, оценки в дневнике, решала, что покупать, что готовить, распоряжалась деньгами.

Ларисе Валентиновне было все равно. Повезло, что Луша была человеком глубоко порядочным и считала себя полноправным членом семьи, радея за ее благополучие.

– В кабинете Модеста Петровича беспорядок. Я до похорон там ничего не трогала, даже пыль не сметала, а сегодня пошла прибраться. Так вот, похозяйничал кто-то в кабинете-то. У Модеста Петровича, у него ведь как? Карандаши в ящике всегда в коробочке слева, перья справа, чернильница запасная всегда посередке в специальной коробочке, чтобы не пролилась. Нотная бумага ровненькой стопочкой, ни один листик не высовывается.