Себастьян Жапризо - Купе смертников

— Сколько лет вашему сыну?

— Пять, а что?

Грацци вытащил из бумажника детские фотографии, найденные в вещах покойной.

— Да, это он. Это Поль. Эти фотографии были сделаны три года назад.

— Если я вас правильно понял, мадам, вы хотите сказать, что у вашей сестры не было привычки откладывать деньги, но по характеру она была скорее… скажем, эгоисткой… Это так?

— И да, и нет. Я не говорила, что она была эгоисткой. Она была даже очень великодушной, очень доверчивой со всеми. Все те глупости, которые она совершала, она совершала по наивности. Она была очень наивна. Ей это ставили в вину. Не знаю, как вам объяснить, но теперь, когда она умерла…

Слезы снова полились у нее из глаз. Грацци решил, что ему лучше переменить тему. Заговорить о Бобе, например, затем прекратить разговор и вернуться к нему позднее. Но он невольно бередил все ту же рану.

— Вы ее стали в чем-то упрекать? Вы поссорились?

Ему пришлось подождать, пока она вытрет глаза скомканным платком. Она утвердительно кивнула головой, у нее началась икота, отчего на шее набухли вены.

— Два года назад, на Рождество, из-за пустяка.

— Какого пустяка?

— Из-за автомобиля. Она купила «дофин». Она много раз советовалась с мужем, он занимался оформлением кредита, доставкой, в общем, всем. Ей давно хотелось иметь машину. Еще задолго до того, как она ее купила, она стала говорить «моя машина». Когда же она, наконец, ее получила, накануне Рождества, то захотела, чтобы в каком-то гараже ей нарисовали на передних дверцах маленькую букву «Ж». Мы ждали ее к обеду. Она опоздала. Объяснила причину. Она была счастлива, просто невероятно…

Грацци не мог больше видеть ее слез, которые двумя ручейками текли по ее бледному лицу.

— Мы посмеялись над ней из-за этих букв. А потом… знаете, как это бывает. Слово за слово, и мы наговорили ей массу всего о том, что, в конце концов, касалось только ее… Вот так. После этого случая мы стали видеться гораздо реже, может быть, пять или шесть раз в году.

Грацци сказал, что он понимает. Он представил себе, как за столом в канун Рождества на Жоржетту Тома, преисполненную гордости за свой «дофин» с маленькой буквой «Ж» на дверцах, купленный ею в кредит, обрушился град саркастических шуток и насмешек, представил себе тягостное молчание за десертом, холодные поцелуи при прощании.

— Раз убийство было совершено, как мы полагаем, не с целью ограбления, то не знаете ли вы, кто из ее знакомых мог затаить на нее зло?

— Кто? Таких нет.

— Вы упомянули Боба.

Женщина пожала плечами.

— Боб человек слабый, бездельник, каких немало, но вообразить, что он может кого-то убить, просто невозможно. А уж тем более Жоржетту.

— А ее муж?

— Жак? Но почему? Он ведь скоро снова женился, у него растет сын, он никогда не питал к ней неприязни.

Муж теперь уже при каждой ее фразе кивал головой. Вдруг он открыл рот и быстро проговорил высоким голосом, что это преступление совершил, конечно, садист.

Сидевший очень прямо на стуле в глубине комнаты мужчина в наручниках, не отрывая глаз от своих ладоней, неожиданно рассмеялся. Должно быть, услышал его слова, а может, просто был сумасшедшим.

Грацци поднялся, сказал супругам Конт, что их адрес у него есть и он, вероятно, еще встретится с ними до окончания следствия. Когда они уже направлялись к выходу, поклонившись двум инспекторам, Грацци вспомнил квартиру на улице Дюперре и задал еще один вопрос, на этот раз последний, заставивший их остановиться у самых дверей.

Женщина ответила: нет, конечно, нет. Жоржетта ни с кем больше не встречалась последнее время, кроме Боба. Жоржетта была совсем не такой, как, вероятно, подумал о ней Грацци.

Он сказал, что Жоржетта — особый случай. Сказал, что ее надо было понимать. Как бы то ни было, ему и в голову не приходило, что он единственный мужчина в ее жизни: ревность, слава Богу, не в его характере. Если инспектор решил идти по этому пути, он должен сразу ему сказать, что тот заблуждается.

Его действительно зовут Боб. Это имя указано у него в паспорте. А вот Робер — это его псевдоним. Он сказал, что у его родителей были свои странности. Оба они утонули, когда ему исполнилось десять лет (плавали на паруснике в Бретани). А два месяца назад ему исполнилось двадцать семь.

Жоржетта умерла в тридцать лет. Горе это для него или нет, инспектора это не касается. Не в обиду ему будь сказано, но фараоны всегда вызывали у него или отвращение, или смех. Что касается инспектора, он еще, право, не знает, к какой категории его отнести, скорее, пожалуй, ко второй. Вообразить себе, что у Жоржетты были деньги, тут можно просто лопнуть со смеху. Вообразить себе, что ее муж способен сесть в поезд, чтобы убить кого бы то ни было, не наделав при этом в штаны, тут можно просто лопнуть со смеху. Вообразить, что он, Боб, мог бы найти хоть малейшее оправдание для того, кто убивает из ревности, тогда как это, пожалуй, чуть ли не единственная мерзость, за которую действительно можно отправлять на гильотину, тут уж действительно можно лопнуть со смеху. А уж вообразить, что он, Боб, способен выставить себя в смешном свете, совершив подобное преступление, да еще в вагоне второго класса, тут уж, право, можно заплакать. Инспектор — как его там зовут, Грацциано, да, в свое время был такой боксер Грацциано — должен был бы просто рыдать.