Владислав Вишневский - Аллегро

Первые аккорды возникли неожиданно и осторожно, как сами собой, как затаённое дыхание, нежно и ласково, будто ветер дохнул. Показалось, это он пробежал по водной глади, вызвав лёгкую рябь в начале, изменив цвет и образ пустынной поверхности. Возникло ощущение движения, рождение чьей-то жизни. Звуки, утверждаясь в своем всесилии росли уже, бурлили. Громко заявляя громоздились, будто многоэтажные громады городских зданий. Рушились, неожиданно рассыпаясь в заброшенные развалины трущоб и окраин. И снова, запаздывая и торопясь, выстраивались, затем, будто задохнувшись от быстрого бега замирали, гасли. Вновь возникали, взлетая до небес, торопясь там, в вышине выговориться, состояться, насладиться и снова, то плавно, то резко ниспадали до шёпота, до исчезновения, будто умирали…

И пальцы музыканта уже успокоились, двигались легко и уверенно, точно и свободно. Торжествуя в своем могуществе. Заставляя инструмент синхронно отображать характер чувств и пластику образов звучащего музыкального произведения. И музыкант, слившись с инструментом, уже как бы перенёсся вглубь него или наоборот, вобрал его в себя целиком, без остатка. И это уже не рояль звучал всеми своими могучими струнами, это душа музыканта пела, звучала, трубила, шептала, плакала и смеялась, рассказывала, наполняя зал и всё вокруг восторженной, одухотворяющей энергией, вытесняя собой всё лишние сейчас, постороннее…

Время растворилось в море звуков, в вихре чувств…

Но вот, так же легко, нежно и осторожно, как и в начале, прозвучали последние аккорды, завершив бурным, и легким, как шёпот листьев, чередой звуков от самых низких, до самых высоких, до самой небесной выси и… Мощный, всеутверждающий мажорный аккорд, восторженно и величественно упал, как тёплый романтичный вечер опустился, закрыл собой последнюю страницу, подвел черту… неожиданно перешёл в нежный минор, и спокойно угас… Приподнятые плечи музыканта, руки его, кисти и пальцы ещё хранили состояние и энергию последнего аккорда, застыли…

— Браво!

— Браво!! — раздались в полной тишине выкрики и аплодисменты случайных слушателей…

Музыкант невольно вздрогнул, возвращаясь в оставленную было комнату, заметно стушевался.

— Что это было, сэр? Простите, что это вы сейчас исполнили, Саша? — требовала Гейл.

— Это?.. Да… и не знаю, в общем… — смутился Смирнов. — Что-то так… Само как-то.

— Саша, да вы чудесный пианист, оказывается! Это действительно ваше произведение? То, что вы сейчас…

— Ну, какое это произведение! — смущённо улыбался Смирнов. — Это… фантазия, Гейл… Экспромт… в «люминиевой тональности». Импровиз.

— Что-что? В какой, простите, тональности? Я не поняла.

— А! Это шутка у нас такая в армии, про алюминий. Глупая, в общем, шутка. Извините.

— Не понимаю, Саша. Такой тональности я что-то в музыке не слышала. Что это? Это какой-то русский модерн, да?

— Нет, Гейл, это из нашего солдатского юмора.

— Да?! — воскликнула девушка. — Хороший у вас юмор, Саша. Очень даже хорошо звучит. Восхитительно! Мне очень понравилось.

— И мне тоже понравилось. Здравствуйте, сэр. Сидите-сидите, не вставайте… — Быстрой походкой подошедший человек, прервал беседу. Сияя улыбкой, мягко, но властно, рукой остановил попытку Александра подняться со стула, присел в свободное кресло рядом с Гейл. Был он в джинсах, заправленных в ковбойские полусапожки темно-вишневого цвета, тонком светлом пуловере. Волосы на голове у него были седыми, почти белыми, как и добела выгоревшие на солнце брови. Лицо кирпичного оттенка. Такого же цвета и руки, и шея. Элегантный, аккуратно повязанный шейный платок, выглядывал из-под ворота пуловера. Типичное лицо мексиканского индейца, боевого вождя, но, без привычных по фильмам косички и перьев. Широкий лоб, прямой нос, резко очерченные губы, подбородок, — всё с резкими складками морщин. Темные, почти черные глаза светились мудростью и задором. В руке он держал небольшой букет белых цветов. Они были ослепительно белые и совсем-совсем свежие, на них ещё блестели живые бусинки дождевых капель. «Это и есть тот самый, наверное, садовник», — догадался Александр. Галантно протянув девушке букет, садовник тут же повернулся к музыканту.

— Я вижу у вас большой композиторский талант, юноша! — отметил он. — Вы у нас впервые, да? Вам нравится у нас?

— Да…

— Это… — девушка попыталась было представить их друг другу, но садовник остановил её.

— Спасибо, Гейл, я знаю, — с вежливой улыбкой прервал он, и перевёл внимательный и заинтересованный взгляд на гостя. — Звучало сейчас, мне показалось, что-то и сентиментальное и, вместе с тем, утверждающее. Как торжество справедливости или уверенность в бессмертии, да? Вы именно это утверждали? Я правильно вас понял?