Татьяна Степанова - Последняя истина, последняя страсть

– Что на этот раз прикажут господа из ФСБ? – спросил он холодным спокойным тоном, однако сулящим одни беды. – Яволь! Заткнуть их? Позатыкать всем рты? Чтобы уже и не пели? Не митинговали, не болтали. И не пели? Этого вы хотите? Яволь!

– Вилли, Вилли, – Катя поняла, что назревает очень серьезный конфликт, – Вилли, пожалуйста…

Он рукой задвинул ее себе за спину, словно Кинг-Конг.

– Немец приказ исполнит. Только давайте сначала глянем, кто чего стоит. Там. – Вилли кивнул на спортзал, располагающйся рядом с ИВС. – Чего стоит мент, черная кость, разгребатель вашего дерма. И чего стоите вы, господа «новые дворяне». Ну? Я один против вас троих. Бой без правил в спортзале. Разрешено все. До первой крови. Или до последней. До конца.

– Вилли, вам надо успокоиться. – Катя чувствовала: еще минута – и бой без правил произойдет здесь, если уж Вилли Ригель ринулся в атаку, его не остановишь.

– Вы это чего? Совсем оборзел! – воскликнул Михаил Эпштейн. – Пьяный, что ли?

Вилли Ригель протянул руку и схватил его за галстук, дернул к себе. Эпштейн взвизгнул, как пойманный в силок кролик.

– Отпустите его, – сказал Борщов. – Навесите ему фонарей – под суд пойдете. А у него в кармане справка из дурдома. Он ею как броней от всего прикрывается. Миша, радость моя, покажи майору свою справку из дурдома. А он на вас потом еще в суде наябедничает, в антисемитизме обвинит.

– Пошли в спортзал. – Вилли Ригель отшвырнул от себя Эпштейна и надвинулся на Борщова.

– Я уже такими делами не занимаюсь. Не тренировался давно, увы. – Борщов пожал плечами.

– А я вообще в ФСБ не работаю. Уволился, – ответил Аристарх Бояринов.

– Полоумный фашист! – визгливо выкрикнул Эпштейн и спрятался за спину Бояринова.

– Вилли. – Катя развернула Ригеля к себе. – Все, все. Успокойтесь. Глубоко вдохните. Не надо с ними вообще сейчас ни о чем говорить.

Оба хора – арестантский из камер и Краснознаменный из планшета – слились в унисон.

Борщов взял со стояла крышку от бутылки кока-кола и вставил себе в глаз, как монокль, глянул на них – ну прямо Коровьев-Фагот. Катя в этот миг поняла, что этот тип – лицедей, и какой!

– Как у старика Булгакова – «заскулил, просил уважить старого регента-певуна, умоляя грянуть»…

И голос-то как у Фагота! Но вдруг голос резко изменился, став почти женским:

– « Примите меры, доктор, умоляю!»

Борщов выкрикнул эту булгаковскую фразу тоном истеричной девицы.

Однако его пародия, призванная разрядить ситуацию, выглядела какой-то натужной, искусственной, жалкой на фоне мощной прекрасной песни, наполнившей маленький отдел староказарменской полиции. «Славное море» слушали в городе, во многих окнах домов рядом с отделом зажегся свет.

– И отчего это с нами не надо разговаривать? – спросил Борщов у Кати, вытаскивая свой «монокль» из глаза. – Мы не люди, что ли?

– Это вот, между прочим, полковник ФСБ из 66-го отдела, – сообщил Кате Эпштейн тоном ябеды. – Прикомандирован сюда сверху.

– Гектор, – сказал Борщов Кате.

– Какой Гектор?

– Гектор Борщов-Троянский. Но приятели зовут меня Гек. Раз уж мы в глазах представителя пусть и ведомственной, но свободолюбивой прессы все здесь ретрограды и душители демократических свобод, так будем без чинов. Без церемоний. Приватно.

– Пусть ваши приятели вас зовут как угодно. Вы мне не друг, – отрезала Катя.

– Тогда для вас я – Гектор. – Он смотрел на нее. – Это майор для вас – Вилли. Майор, остынь… Иди выпей водки, знаешь, порой надо дернуть стопку. Помогает. А будешь без перчаток из стенки кирпичи вышибать, покалечишь руки, и когда драться надо будет по-настоящему, они тебя подведут. Читали Илиаду? – Он снова обратился к Кате.

– Да, – ответила она зло. – Вилли, пойдемте, вас дежурный срочно ищет. – Она тормошила Ригеля, пытаясь увести его прочь от них, от Борщова и Бояринова (Эпштейн не в счет).

– Меня, в отличие от моего троянского тезки, никто не привязывал за ноги к колеснице и не волок по дороге.

– Ясно. – Катя потащила Вилли за собой из ИВС.

Тот обернулся через плечо.

– Завтра… Завтра вызываю экспертов-криминалистов, обыщут все их паучье гнездо в Малаховке, кабановский дом. С раннего утра. Я тебя… вас обязан ставить в известность. Так вот – ставлю. Не опаздывайте завтра на работу, полковник.

– Встану рано. – Гектор Борщов скорчил печальную мину.

В этот миг Катя поймала себя на мысли, что в этом симпатяге а-ля Джерард Батлер – дамском угоднике – есть что-то неуловимо странное… Голос… Он словно его нарочито понижал. Но изначально голос у него высокий, как тот тенор, что пел в камере. И еще… У Гектора Борщова в его сорок пять была удивительно гладкая кожа на щеках, на лице, почти юношеская, не огрубевшая.