Татьяна Устинова - Хроника гнусных времен

– Ну, давайте я вас отвезу, – внезапно предложил он, сердясь на себя, – если уж в этом городе не существует такси!

– Нет-нет, – сказала Анастасия Сотникова и все-таки шмыгнула носом. Глаза за стеклами очков у нее как будто увеличились и задрожали. – Спасибо вам большое, только везти меня никуда не надо! Я еду в Петергоф, в бабушкин дом. Это далеко, за городом, и вам совсем не по дороге. Я… доберусь как-нибудь. Спасибо вам большое, Кирилл Андреевич.

– В какой еще Петергоф! – сказал он злобно. – У вас же с машиной проблемы. Езжайте домой, не выдумывайте.

– Домой я не поеду, – ответила она твердо и зачем-то полезла в свой портфель. Она то и дело ныряла в него с головой, как в омут. – Спасибо за ужин, Кирилл Андреевич.

И выудила из портфеля носовой платок.

Рыдать собралась, понял Кирилл.

– Давайте я довезу вас до дому, – сказал он, нажимая на слово “дом”, – конец света еще впереди. Это не конец света.

– Конец, – пробормотала она голосом придушенной мыши. Очевидно, ей стоило больших усилий держать себя в руках. – Домой я не могу ехать. Там… Кира. Я не могу его видеть.

– Черт бы вас побрал.

Он сунул руки в карманы – хотя много лет отучал себя от этой привычки – и еще постоял немного возле ее машины, погрузившейся в летаргический сон, и своей, вполне благополучной. Деваться ему было некуда.

– Хорошо, – сказал он, покорившись, – я довезу вас до этого вашего Петергофа. Только без разговоров. Садитесь и поедем. Быстро.

– Не надо, что вы, Кирилл Андреевич!..

– Ну да. Вы должны были это сказать, а я должен был ответить, что одну на улице я вас не брошу. Считайте, что я так и ответил. Поехали, госпожа Сотникова.

– Настя, – сказала она, шмыгая носом.

– Настя, – согласился он.

В Петергофе он никогда не был и представления не имел, далеко ли до него.

По вечернему городу ехалось легко. Девица – нет, Настя – молчала, только изредка говорила, где повернуть. Сидела она сгорбившись, стиснув коленями ладони с носовым платком.

– Не убивайтесь вы так, – сказал он, не выдержав, – ничего страшного. У вас что, машина в первый раз ломается?

– У меня в первый раз бабушка умерла. Мне… трудно это пережить. Да еще навалилось все сразу… Весь жизненный опыт Кирилла Костромина свидетельствовал о том, что все плохое всегда наваливается сразу.

– Переживете, – сказал он неприязненно, – нужно уметь держать удар.

– Ну да, – согласилась она безразлично, – конечно.

Конечно, подумал Кирилл, внезапно снова раздражаясь, как же! Какой еще удар, если она выросла в семье, где блокадная бабушка до последнего своего дня водила машину и “не слишком любила возиться с детьми”! Она, эта Настя, наверное, и слова-то такого не знает – “удар”. Потому и с павианом по имени Кира возится – старательно ищет проблем и приключений ввиду их полного отсутствия.

Да и черт с ней.

– За заправкой направо, – сказала Настя, – потом все время прямо. Мы почти приехали.

Почему-то он думал, что Петергоф – это сплошь дворцы, аллеи, фонтаны и деревья, подстриженные под франтоватого пуделя, – и был странно удивлен, въехав в сонный зеленый городишко с двухрядной шоссейкой, узкими тротуарами и парковыми решетками по обе стороны дороги. Попалась какая-то церковь, неуместно большая и слишком русская для глаза, привыкшего к европейской четкости Питера. Что за церковь?

– Летом мы всегда здесь жили, – проговорила Настя, не отрываясь от окна, – нас было пятеро. Соня, Света, Сережка, Владик и я. Дом выходит прямо на Финский залив. Мы сидели в нем круглые сутки.

– Вы же говорили, что ваша бабушка не выносила детей!

– Ничего подобного я не говорила, – она посмотрела удивленно, – я говорила, что она за нами никогда не ухаживала. Все правильно. За нами ухаживала Зося Вацлавна, домработница. И няню специально на лето нанимали. А когда я совсем маленькая была, еще одна девчонка с нами жила, внучка бабушкиных старинных друзей. Ее дед вместе с нашим то ли воевал, то ли в тюрьме сидел, и бабушка ее привечала. А потом они куда-то переехали. Так что быт у нас был… вполне помещичий. Как Никита Михалков в своих фильмах показывает. Знаете?

Нет, он не знал. Он ненавидел большие семьи. Он ненавидел шум, грязь, бардак, мелкие склоки, крупные ссоры, продавленные диваны, вопящих детей, захватанные обои, обшарпанную мебель, пластилин на ковре, борьбу не на жизнь, а на смерть за кусок хлеба, посыпанный сахаром, за каждую секунду невозможного, отчаянно желанного уединения. Он ненавидел жизнь в коллективе и не понимал, почему он обязан в нем жить. Он ненавидел слово “взаимовыручка” – главное и любимое слово его отца – и не понимал, почему он должен выручать сестер и братьев, для которых лучшим развлечением было устройство разнообразных пакостей друг другу и ему самому. Он ненавидел чужую заношенную одежду, растоптанную обувь, он ненавидел сочувственные взгляды в районном универсаме, которыми его провожали все продавщицы, особенно когда он повзрослел и неожиданно стал симпатичным. Он ненавидел покупки – семь батонов, три черных, два килограмма овсянки, и так каждый день.