Алекс Палвин - Пустые комнаты

– Из него мог бы выйти превосходный охотничий трофей, – заметил я. В паутине ветвей запутались глухие декабрьские сумерки. В ускользающем свете мои руки были темными от крови, рукава флиски одеревенели. Воспитание в себе аккуратности требует волевых усилий, а мне сила воли нужна была для других задач. – Мы оставим его так?

– Еще до конца ночи от него ничего не останется. – Говард вытер о штанину клинок своего основного ножа, потом, не глядя, сунул его в поясные ножны. – Проголодался?

После целого дня, проведенного на воздухе, у меня разыгрался зверский аппетит. Я был готов сожрать мясо сырым, зубами разрывая жесткие волокна.

– Еще бы!

– Если попросишь полную прожарку, – заметил Холт, очищая руки о снег, – я буду вынужден отказать тебе.

Расстегнув воротник-стойку, я подставил разгоряченную шею под ледяное лезвие наступающей ночи.

Говард сходил к машине и вернулся с топором, чугунной решеткой и сумкой с каким-то барахлом. Пока я заканчивал с оленем, он разжег костер. Филей он промыл, нарезал на куски и поместил в брусничный маринад. Когда дрова прогорели, оставив после себя слой мерцающих углей, Холт бросил темно-красное мясо на чугунную решетку, смазал все оливковым маслом и пристроил решетку над углями.

Без преувеличения, это был лучший ужин в моей жизни. Вкус оленины ни с чем не спутать, а вкус свежеприготовленной оленины, вырезанной собственными руками, подобен пению ангельского хора. Я проникся искренней симпатией к своему таланту к свежеванию.

– Как насчет короткой молитвы? – предложил я, вытирая бороду о рукав флиски. – Может, посидим и подержимся за руки? Поклоняясь одному из кровавых богов.

– Некоторые боги неимоверно стары. – Говард хмыкнул с набитым ртом. – Старше страха человека перед темнотой.

Позже он подложил дров в костер, растопил снег в котелке и приготовил пойло из еловых веток, которое почему-то назвал чаем.

– Когда ты видел его? – спросил я, прихлебывая из кружки.

– В прошлом году, в начале октября. Лес пах недавно прошедшим дождем, над деревьями поднималась луна. Сама природа толкала оленя передвигаться в светлое время суток в поисках самки. Внезапно я остановился. Подняв голову, самец сверлил меня взглядом. Он стоял в двадцати ярдах, капли дождя блестели на шерсти и рогах. Он был готов к бою, искал малейший предлог. Я как можно медленней передвинул приклад на плечо, когда он развернулся и унесся прочь.

Мы молча смотрели на огонь.

– Сейчас бы чего-нибудь покрепче драных еловых веток, – сказал я. – Например, бутылку дорогого шотландского виски, хранившегося годами. Тебе бы тоже перепало.

– Можно заехать в Парадайс.

Я медленно повернул голову и уставился на Холта, не пытаясь подобрать отвисшую челюсть.

– Значит, я могу зашибить муху?

– А ты хочешь?

Скажи «да». Ну же, открой свой гребаный рот и скажи «да, да, да». Я открыл рот:

– Не знаю. Говард? Как сильно я тебя стукнул?

– Я бы не сидел здесь, едь ты на пять миль быстрее.

Я вглядывался в его лицо, на котором метались красно-оранжевые отсветы костра, словно крылья горящих птиц. О чем он думал? Я ехал со скоростью сорок миль в час, столкновение в любом случае должно было убить его. Тот кровавый след… Наверняка я сломал ему ногу, может, обе. Не исключено, что руку. И ребра. Как он выжил? Как добрался до больницы?

– Как ты освободился от боли? – тихо спросил я.

Огонь был таким ярким, что вокруг нас на снегу лежали тени.

– Никак, – ответил Говард. – Она по-прежнему со мной, однако теперь я могу жить с ней.

– Таблетки?

– Первое время. Рано или поздно медикаменты перестают помогать.

Точно нога, подумал я. Но он не хромает. Прошло два года. Дело не в том, сколько прошло, а в том, что он выбрал встать на ноги. Остеосинтез? Очевидно. Долгие месяцы физиотерапии, попытки восстановить подвижность. Тот, кто привык бежать, заново учился ходить: сгибать ногу, сидеть, стоять, все дольше с каждым днем, делать первые неуверенные шажки. Я представил Говарда в больничной палате, с бледным лицом, опирающегося на костыли. Должно быть, у него было много времени на размышления. И первым делом он идет – и не убивает меня.

– Я тоже могу жить со своей болью, – пробормотал я, отворачиваясь от огня.

– Нет, ты перекладываешь ее на других, хотя она целиком и полностью принадлежит тебе. Лишь заглянув ей в лицо, ты сможешь принять ее.

– Но болеть не перестанет.

Холт пожал плечами:

– Точно.