Валерий Поволяев - Первый в списке на похищение

– Работа есть, – устало проговорил Высторобец, – только другая – покойничка сыграть.

До Олежки смысл сказанного не дошел. Он весело подмигнул Высторобцу.

– И оплата хорошая?

– Металл, во всяком случае, качественный.

– Золото, платина?

– Свинец.

– Шутить изволите?

– Увы, нет, – Высторобец выразительно покачал головой, вздохнул и достал ТТ, который он засунул за ремень, едва Олежка начал скрести ключом в замочной скважине, звучно дунул в ствол, – я не шучу… – он усмехнулся, – и не изволю.

Лицо Олежки стремительно потяжелело, глаза заплыли слезами.

– Нет, – все поняв, тихо произнес он, – нет! Возьми все, что хочешь, только не это… не надо! – Олежка умоляюще поглядел на пистолет. – Ну, пожалуйста! У меня есть доллары, есть золотые украшения – все отдам! – он медленно опустился на колени и, пачкая брюки о грязный пол, пополз к Высторобцу.

– Если бы это зависело от меня, – проговорил Высторобец печально, отодвинулся от Олежки. – Я выполняю приказ. И шансов выжить у вас, старина, ни одного.

– Нет!

– Не бойтесь, больно не будет, смерть безболезненная и мгновенная. Еще Иоанн Златоуст учил людей не бояться смерти.

– Но я-то… я-то тут при чем?

– Я же сказал: это не моя воля. У меня – приказ.

Всхлипнув, Олежка снова пополз на коленях к Высторобцу.

– Давай тогда подъедем… – в горле у него что-то булькнуло, зашипело, Олежка сглотнул звук, – подъедем к тому, кто отдал приказ, а? И все уладим, а? Я заплачу, хорошо заплачу… Долларами!

– Вряд ли уладим, – качнул головой Высторобец: ему было жаль этого раздавленного, пустого и, в общем-то, безобидного человека, которого Белозерцев никогда не видел, но тем не менее подвел черту под его жизнью, но сделать для Олежки Высторобец ничего не мог.

Он мог только одно: оттянуть момент, когда в лоб тому должна влепиться горячая свинцовая плошка – мог дать Олежке несколько минут передышки, больше ничего не мог – и щедро дарил Скобликову эти минуты. С другой стороны, вряд ли это было благом: страх через несколько минут превратит Скобликова в ничто, да и сам Высторобец тоже превратится в ничто – ведь он имеет такую же душу, как и этот герой-любовник, и так же страдает. Проще стрелять сразу, чтобы не видеть слез, не слышать кашля, не лицезреть всю эту блевотину, – перед смертью клиента всегда выворачивает наизнанку.

– Уладим, уладим… – убежденно забормотал Олежка, приподнимаясь с коленей на ноги, – я заплачу.

– Не уладим. Знаешь, кто приказал тебя убить?

– Кто?

– Белозерцев. Вячеслав Юрьевич Белозерцев.

– М-муж? Муж, этой? – Олежка снова хлопнулся на колени, всхлипнул тонко, обреченно. – В-вот рогатая скотина! Бы-ык!

Вздохнув, Высторобец поднял пистолет. Что-то он очень квел сегодня, не в форме – и все потому, что его выбил из колеи Белозерцев, – и пытается он забраться в свою таратайку. Вскочить в нее на ходу, но ничего у Высторобца не получается. Нельзя тянуть с этим, никак нельзя, а он тянет.

Но вряд ли бы Высторобец стал тянуть, если бы Олежка обрел способность защищаться, схватился бы за стул, за нож, обрушил бы на Высторобца мольберт или постарался выбить из его руки ТТ – тогда бы у Высторобца разом бы оказались развязанными руки, и он, не задумываясь, поставил бы печать на Олежкином лбу, но Олежка раскис, он молил Высторобца, он был готов слюнявить ботинки, грызть пол, лишь бы Высторобец оставил его в живых. А оставить Олежку в живых Высторобец не мог – при таком развитии «сюжета» Высторобец сам оказывается в положении Олежки и по приказу Белозерцева тогда уже не Олежке, а ему вышибут мозги. Тут два пути: либо-либо, – только два, третьего пути нет. Тяжело стрелять в раскисшего человека, для этого надо иметь натуру палача, человека без нервов, а Высторобец ее не имел.

– Ну схвати какой-нибудь молоток, лом, доску, ножку от табурета, кинься на меня – мне тогда стрелять легче будет! – неожиданно взмолился Высторобец, продолжая отступать от ползущего Олежки. Олежка крутил головой, выл, размазывал кулаками слезы по лицу, тело его пробивала крупная дрожь. Высторобец сделал еще несколько шагов назад и остановился. Покривившись лицом, чувствуя, что внутри у него тоже все дрожит, трясется – вот-вот откажет что-нибудь, сказал себе: «Все! Дальше пятиться нельзя».

Хуже всего – ковыряться в себе, в своем тряпье и в тряпье посторонних людей, в гнилье чужих решений, в том помете, что оставляют после себя «новые русские». Высторобец почувствовал, что у него перекосилось лицо, он со свистом втянул в себя воздух, задержал внутри дыхание и прицелился Олежке в голову.