Валентин Пронин - Конец «Золотой лилии»

Тот ловко увернулся и отбежал шагов на пять в сторону.

– У вашей дежурной по подъезду, Антонины Игнатьевны. Всех благ, желаю удачи.

И человек исчез, будто его и не было.

Слепаков вспомнил, что у висломордой, хитрой, с нарочито деревенским говорком консьержки Тони фамилия Кулькова. Не веря, конечно, ни единому паскудному слову, очерняющему Зинаиду Гавриловну, он все-таки направился к своему подъезду, погруженный в тяжелые предчувствия. Там, черт бы ее, проклятую, взял, должна по роду своих обязанностей находиться Тоня. Слепаков шел медленно, как будто ноги налились свинцом или сделались из какого-нибудь мореного дуба. Едва сдерживаясь, приблизился к консьержке.

Она совершенно безмятежно сидела со своим черным котом на скамейке прямо напротив подъезда. Наблюдала за входящими и выходящими с дегенератской прилежностью, для пущей важности голову поворачивала вслед каждому, лицемерка. Кот, высвободившийся на этот раз из старушечьих объятий, сидел рядом и довольно нагло рассматривал приближавшегося мужчину.

– Здрасьте, Всеволод Василич, – с ласковым подпевом сказала Тоня.

Слепаков подошел и расширенными от невысказанной ярости глазами смотрел на консьержку и кота. Тоня и кот с нескрываемым интересом таращились на Слепакова.

– Хмыря ко мне подсылала? – спросил он севшим в хрипоту голосом.

– Какого хмыря, Всеволод Василич?

– Вонючего. По поводу Зины.

– А, Гришку-то… Да, намекнула ему, потому как сама приступить к вам стеснялась.

– Я вот сейчас не постесняюсь, возьму тебя за глотку и тресну башкой об столб. Тебе кто давал право похабные сплетни про мою жену распространять, а?

Тоня схватила черного кота, отчего он противно вякнул. Мутные консьержкины зрачки стали пронзительными.

– Давно уж хотела я вас в известность поставить о вашей жене-музыканьщице. Но жалела. Ах, думаю, такой из себя человек солидный и на тебе… Обманывают и такого.

– Ты не финти, Кулькова. Если врешь, я тебя оттаскаю, как мешок с… помоями. И в суд на тебя подам!

– Ну, насчет суда-то вы, Всеволод Василич, не очень грозите. У вас перед милицией у самого рыло-то в пуху. И дело ваше у следователя еще не кончилося. А пойдемте-ка лучше ко мне. Я вам кой-чего покажу. Я выше вас на этаж проживаю, на тринадцатом. Старик мой гдей-то в шашки на скверах играет, дурак слеподырый, так что вы не бойтеся.

– Я ничего и никого не боюсь, – заявил Слепаков, почему-то впадая в уныние и начиная заранее верить позорной сплетне. – Мне терять нечего.

– Уж это точно, – подтвердила дежурная по подъезду.

Квартира Кульковой находилась с другого края лестничной площадки. Тоня открыла дверь, впустила Слепакова. Кот залез к ней на плечо и уселся поудобней, будто тоже готовился к обещанному зрелищу.

– Пройдите-ка, Всеволод Василич, гляньте-ка… – Хозяйка пригласила пенсионера на кухню.

«Мебелишка дрянная, и вообще грязнота везде какая-то: закопчено или будто салом измазано – и потолок, и стены, и пол… Деревенская бабка, а иконок ни одной нет, хотя сейчас все – от профессоров до бизнесменов и депутатов – иконостасы у себя понавешали…» – размышлял Слепаков, готовясь к изобличению своей Зины и сдерживая волнение. Подошли к окну. Тоня указала Слепакову вниз, наискось.

– Видите комнату Хлупина? Вон она. Занавесок на окошке нету, сбоку тряпье серое висит. Видите?

– Ну, вижу. Полкомнаты вижу, дальше потемки.

– А нам все и не надо.

– Говори, что знаешь. Дело-то было когда? Месяца небось два назад, а может, побольше…

– Месяца, наверно, три, ага. Решила я спуститься не на лифте, а по лестнице. Мало ли? Кошка чужая пролезла, гадит, вонь разводит. Пацанье водку пьет не на своей территории, есть такие… От свово подъезду в наш норовят. По стенкам хулюганють слова всякие, рисунки на иностранном тоже. Может, бомж-ханыга ухитрился проскочить. Ну, спускаюсь тихонько – и слышу на одиннадцатом этаже голоса. Он грит: «Заходи, никого нет». А она: «Вдруг заметят?» А он: «Никто не узнает никогда. Заходи, Зин, я соскучился». И дверь-то щёлк! Я, конечно, хлупинский голос сразу узнала. А потом и про вашу жену догадалася. Взбегаю к себе и, понятно, на кухню. Глянула вниз, к Хлупину: как на ладони. Стоят голубки, жмутся. Потом она отошла, потом снова явилась уже раздетая, а он в трусах. Ну, и пошли туды, в угол. От меня всего, конечно, не различишь. А всего и не надо – так ясно. Долго я стояла, аж ноги сомлели. Минут через сорок только и разошлись.

Слепаков слушал с мертвым лицом, губы у него побелели.