Анна Данилова - Плата за роль Джульетты

Но было одно радостное (если вообще, это слово уместно в той ситуации) событие: меня не было в моем мире не неделю, как сказала мне маска, а двое суток. Я поняла это, едва взяла в руки ее телефон.

Телефон. К сожалению, от него надо было избавиться. Не слишком-то хорошо разбирающаяся во всех тонкостях, связанных с возможностями определения по телефону места его нахождения, я решила не рисковать и выбросить его, раздавленного мною, в окно прежде, чем сверну на проселочную дорогу, ведущую в Лопухино. Все, теперь никто не сможет определить его местонахождение.

Мои действия в эти первые дни после произошедшей со мной трагедии вряд ли кто поймет. Нужно оказаться в моей шкуре, прочувствовать многое, прежде чем судить о том, правильно ли я действовала или нет. Понятное дело, что я была неадекватна. Я была на грани. Еще немного, и я, думаю, покончила бы с собой. Но, с другой стороны, так хотелось жить. Несмотря ни на что! Как если бы я воскресла и мне предложили пойти по другому пути. Да так, чтобы начать все сначала и чтобы никто не понял, что ты — это ты!

Вот скажи какой-нибудь изнеженной девушке, гламурной, утонченной, что она через несколько часов будет яростно лупить серебряным канделябром по голове другой женщины. Лупить до тех пор, пока не разобьет голову, не пробьет в ней дыру, через которую можно будет увидеть мозг! Она скажет, что вы спятили. Думаю, что и я бы тоже сказала так же. И я никогда и никого раньше не убивала. И не испытывала желания лишить жизни другое живое существо. Однако убила же. Словно во мне проснулся кто-то, отвечающий за мою физическую сохранность. И сила откуда-то появилась!

Но кому я теперь, после всего, что со мной произошло, могу быть нужна? Уж точно не Боре.

При мысли о Борисе слезы текли, просто заливая мое лицо. Я едва успевала вытирать их рукавом чужого, пахнущего сигаретами свитера.

Был сентябрь, довольно тепло, но в открытое окно «Фольксвагена» врывался горьковатый осенний воздух. Скоро пойдут грибы…

С деньгами я решу, надо только доехать до леса и выкопать банку.

А вот как заставить поверить Бориса в то, что я влюбилась в другого мужчину и уехала с ним в даль далекую? Как разозлить его, чтобы он не искал меня, чтобы возненавидел и чтобы при имени моем его бросало в дрожь от злости? Чтобы не страдал, зная, что меня похитили, скажем? Чтобы поскорее забыл меня?

Признаться ему в том, что произошло со мной, я не смогла бы никогда. Это невозможно. Тем более что после этого будущего у нас с ним все равно не будет.

Иногда мне казалось, что мысли мои текут ясно, что в голове формируется словно сам собой план спасения.

Но в другие моменты мне казалось, что я просто схожу с ума. Ведь в голову лезли совершенно уж дикие мысли.

К примеру, решив остаться живой, я понимала, что должна измениться внешне. Если я была брюнетка — значит, должна стать блондинкой. Если глаза синие — значит, сделать карими. Если есть голос — спрятать его, забыть о нем.

Вот последний пункт выполнялся сам собой. Голоса не было. Было какое-то сипенье, хрип. Это я заметила, разговаривая с маской. Возможно, мне влили в глотку какую-нибудь разъедающую отраву.

Убили во мне не только личность, женщину, но и оперную певицу.

И это чудо, что меня оставили в живых. Должно быть, в их план входило увидеть меня низложенной, повергнутой, превращенной их стараниями в мишень для издевательств и унижений.

Нет, этого не будет. Потому что не будет меня. Вместо меня будет не стройная брюнетка с синими глазами и хорошим голосом, а полненькая кареглазая блондинка с сиплым карканьем.

И жить я буду не в столице нашей родины Москве, а в какой-нибудь тмутаракани. До поры до времени. После чего плавно перенесусь в мир хирургической пластики и лягу на стол в каком-нибудь Баден-Бадене, чтобы мне изменили внешность. Куплю себе домик где-нибудь в Германии или в Швейцарии, маленький, недорогой, пианино и буду работать над восстановлением голоса. Если же его невозможно будет восстановить, то займусь развитием каких-нибудь других талантов. Стану художником, например. Достигну успехов, вернусь в Москву, познакомлюсь с Борисом (хоть бы он к тому времени не женился, не обзавелся семьей!), влюблю его в себя, и все! Мы с ним будем счастливы…

Рыдания мешали мне дышать, не то что вести машину. Я скатилась с трассы на обочину, уронила голову на руки, вцепившиеся в руль, и долго, судорожно плакала.

Конечно, я могла бы позвонить Борису. И он бы все понял, он мой друг, он сделал бы все правильно, увез бы меня, оградив от всей грязи, что сейчас уже наверняка льется мне на голову. Но тогда из наших отношений исчезло бы то главное, та чистота, любовь, что придавало смысл нашему сосуществованию, что питало его, доставляло радость и ощущение полноты жизни. Обнимая меня, он представлял бы себя. Господи, сделай так, чтобы хотя бы меня оставили в покое эти отвратительные сцены!