Федор Анич - Расскажи, как надо жить (СИ)

Я уже привык к своему отражению, и даже не боюсь утром бриться и смотреть себе в глаза. А первые дни, когда отеки после операции спали, я чувствовал себя инопланетянином, заключенным в тело молодого парня. Это очень странно, видеть свое родное тело в зеркале с совершенно чужим лицом. Движения, привычные и обыденные, становятся как будто украденными, как будто кто-то забрал твои очки и носит как свои. Иногда я подолгу стою в ванной и смотрю на свое лицо, пытаясь представить момент, когда окончательно привыкну и полюблю себя таким, каким меня сделали. Этот момент еще не настал. Я очень скучаю по своему прежнему облику, но все это отходит на второй план, когда я вспоминаю, что ни у мамы, ни у папы, ни у Лизы больше нет облика вообще. В целом мире я остался совсем один, как пес, привязанный к высокой сосне на краю темного леса и оставленный своим хозяином. Навсегда. А к ногам медленно подступает вязкий туман.

Пять сеансов психотерапии – и я оставил мысли о суициде и смирился с «лечением». Да, именно так психотерапевт называла вынужденную меру по изменению моей внешности – «лечение». Не все болезни приходят по нашей вине, некоторые пристают сами, но их тоже нужно лечить. Это были долгие часы моих слез, боли и отчаяния. Мне так надоело рыдать, что я думал, больше не заплачу никогда, даже если выпью специальное лекарство, но оказалось, что я способен на большее. В конце концов психиатрия сделала свое дело, и я принял то, что случилось, и обещал самому себе жить дальше ради моих родных. Сначала я ненавидел своего психотерапета. Это была молодая женщина по имени Светлана Ивановна. Высокая, темноволосая с пронзительным взглядом. Своими ярко-красными ногтями она выковыривала из меня все гнойники, вырывала с мясом вину и обиду, тушила пожары боли и отчаяния. Это было тяжело и страшно, но, когда я почувствовал, что боль постепенно стихает, я полюбил ее. С преданностью верного пса, летел на встречи в ее уютный кабинет в башенке клиники пластической хирургии ФСБ в Подмосковье, открывался полностью; больше не требовалось тянуть из меня клещами все то, что причиняло мне боль. Я сам рассказывал, врачу требовалось лишь указать на очередной гнойник, который тут же вскрывался и изливался бурным потоком резко пахнущего гноя.

Глядя как бурлящие потоки всего, что во мне накопилось, устремляются прочь, опустошая меня и мое тело, мне стало понятно, что я справляюсь со своей трагедией.

– Запомни простое правило: тебя убивает то, что только с тобой. Когда это еще с кем-нибудь, это уже тебя не убивает, – сказала она мне однажды.

– Но я не могу ни с кем поделиться тем, что произошло, – возразил я ей, – только с вами.

– Не правда, – ответила она. – Ты можешь поделиться этим со всем миром. И пусть никто не поймет, что ты имел в виду, главное ты будешь понимать, что рассказал.

Да, мы говорили с ней о музыке и о том, какую роль она занимала в моей жизни. Я рассказал ей, что мама всегда мечтала играть на пианино, и это желание передалось мне. Она сделала все, чтобы я научился. Я занимался в школе, потом с частными педагогами. Конечно, профессионально музыкой не увлекался, но у меня были прекрасные преподаватели, которые научили меня слышать музыку и понимать ее суть. Я действительно видел и почти физически ощущал нотные волокна, как они стройно укладываются в ряды, тихонько вибрируют от натуги струны… Это чудное чувство. И если гитару я считал пошлой – она выставляет свои органы на показ, не содержит в себе совершенно никакого таинства, проститутка какая-то, то пианино – это действительно Музыкальный Инструмент. У него есть тайна. Никогда, слышите, никогда не родится звук глубокий и насыщенный, если пианино вскрыть, как труп на селекционном столе. Самый искренний звук всегда рождается в темноте коробки, где магические поля создают уникальные вибрации, а воздух их подхватывает и нежно переносит в наш мир. Я писал свою музыку, небольшие интерлюдии, прелюдии к любимым произведениям, играл своим учителям. Меня всегда хвалили, но я не верил, что это на самом деле кому-то нравится, никто не хотел меня обидеть: педагоги потому что я ученик, а мама – потому что моими руками воплощалась ее мечта. Я сочинил для нее легкое произведение, невесомое, но честное. Оно с грустинкой, но со счастливым финалом.

Пришло время снова сесть за пианино. И там, в клинике, мне была предоставлена такая возможность.

В своей первой композиции, которую сочинил, я отразил все страхи и все унижение, которые испытал в заключении. Это было похоже на сумасшествие. Весь в бинтах, опухший и плохо видящий из-за синяков на веках, я стучал по клавишам, выбивая из старенького фортепьяно мелодию, очищающую мою душу. Эта музыка была для меня свежей водой, промывающей раны. Я назвал ее «Барака», сам не знаю почему.