Анатолий Степанов - Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года

Лики музыкальных гениев по стенам, знакомых интеллигентов в первых рядах и Курт Зандерлинг с Бетховеном в обнимку. Ах, хорошо! Роман Казарян прикрыл глаза. Красивым голосом Всеволод Аксенов ритмично излагал последний монолог, и взрывами врывалась музыка.

Вот он, финал. Ах, хорошо, ах, хорошо! Хорошо вспомнить, что можно испытать наслаждение от музыки, хорошо ощущать себя в душевном единении с теми, кто вместе с тобой испытывает это наслаждение, хорошо сидеть в кресле с закрытыми глазами и просто слушать. Все. Конец Эгмонту, конец первому отделению.

Роман открыл глаза, поднялся с кресла. В шестом ряду, справа, вставал Миша Мосин. Роман направился к нему.

— Ромочка! — обрадовался Миша Мосин. — Сколько зим, сколько лет!

Гуляли в фойе, разговаривая об искусстве.

Собираясь в Большой зал консерватории, Казарян полагал, что после первого отделения возьмет Мишу Мосина под руку и выведет на улицу Герцена, где задаст ему ряд интересующих его, Казаряна, и московский уголовный розыск вопросов. Но пожалел и этого не сделал. Не Мосина пожалел — во втором отделении была Девятая. Договорились встретиться после концерта.

…Кончилось все. Размягченные и подобревшие, они уселись в скверике, в котором тогда еще не поселился размахивающий руками Чайковский. Подбежала дамочка в очках, схватила Мосина за рукав, защебетала оживленно:

— Мосенька, сегодня Курт был неподражаем, не правда ли?

— Иначе и быть не могло, Лялечка. Сегодня он с нами прощался.

— Это не трепотня, Мося, это действительно так? — посерьезнела дамочка.

— Это действительно так. Днями Курт Зандерлинг навсегда уезжает от нас в ГДР, — торжественно и печально доложил дамочке Миша.

— Жалость какая! — ахнула дамочка, наклонившись, поцеловала Мишу в нос и убежала, подхватив падающие от удара о мосинский нос очки.

— Миня, а почему тебя стали Мосей звать? — поинтересовался Роман.

— Ты бы с успехом мог задать и обратный вопрос: Мося, а почему тебя Миней звали? Но, мне кажется, ты отлавливал меня для того, чтобы задать не этот вопрос. А совсем-совсем другой. По палагинскому делу. Так?

— Проницателен ты до невозможности, Миня.

— Профессия такая.

— А какая у тебя профессия?

— Юрист, Рома.

— Не юрист, а юрисконсульт фабрики канцтоваров «Светлячок». Это не профессия, Миня, и даже не должность. Это — крыша, голубок ты мой.

Мосин засмеялся и смеялся долго. Отсмеявшись, покрутил головой, сказал:

— Господи, до чего вы, милицейские, одинаковы! Сразу — пугать.

— Я не пугаю. Я тебе твою позицию объясняю, с которой ты должен вступать в разговор со мной. — Я — представитель правоохранительных органов, а ты — жучок, существующий, и существующий неплохо, на сомнительные доходы. Вот так-то.

— Вопросы будешь задавать?

— А как же! — обрадовался Казарян.

— Тогда без предисловий начинай. Я тороплюсь, меня симпатичная гусыня ждет.

Казарян взял его под руку и вывел на улицу Герцена, и пошли они к Манежной площади.

— С палагинской коллекцией хорошо знаком?

— Да.

— Через тебя никто не пытался начать переговоры с Палагиным о продаже коллекции или части ее?

— Палагинской коллекцией интересуются только специалисты и фанаты. И те, и другие знают, что Палагин ничего не продает. Так что подобной попытки не может быть в принципе.

— Кстати, Миня, а сам-то ты что-нибудь коллекционируешь?

— Конечно. Но моя страсть — сугубо по моим средствам. Я по дешевке собираю русскую живопись начала двадцатого века, которая сегодня стоит копейки и которая через двадцать пять лет сделает меня миллионером.

— А хочется стать миллионером?

— До слез, Рома.

— При такой жажде можно и форсировать события, а?

— Дорогой Рома, при твоем ли роде деятельности пользоваться эвфемизмами? Спроси коротко и ясно: «Гражданин Мосин, не вы ли за соответствующее вознаграждение навели уголовников-домушников на коллекцию Палагина?»

— Считай, что спросил.

— Не я.

— Жаль, — Казарян обнял Мосина за плечи. — А то как бы было хорошо!

— Не столько хорошо, сколько просто. Для тебя.

— В общем, я тебе, Миня, верю. Хотя нет, все наоборот! В общем, я тебе, Миня, не верю, но — в данном конкретном случае — верю.

— Тоже мне Станиславский! Верю! Не верю!

— Хватит блажить-то. Давай вместе подумаем. Я поначалу был убежден, что наводка зрячая. А вот окружение прошерстил и усомнился.

— А если темная, Рома?

— Откуда? Среди окружения фофанов для темной наводки нет.