Алиса Бастиан - Пятый лишний

Чёрные кроссовки сгоняет немногочисленных (двенадцать) пассажиров в конец вагона, угрожая им пистолетом, потом кричит машинисту, что никто не пострадает, если его требования будут выполнены. Я не знаю, действительно ли у него всё продумано и действительно ли никто не пострадает, или он просто психопат, который от любого неосторожного движения перестреляет нас всех. Слышится плач, кого-то стошнило, мужчина требует абсолютной тишины. Смотрит на меня и покрепче сжимает пистолет. Не знаю, таковы ли были его планы, или я своим пристальным взглядом заставила его нервничать и спутала все карты. Я стою ближе к двери между вагонами. Впереди меня, через несколько человек, держится за живот беременная. Месяц шестой, наверное. Я остро вспоминаю свой выкидыш, хотя думала, что похоронила его под фундаментом, забетонировала, навсегда вычеркнула из жизни. Тогда я хотела умереть. Сейчас не хочу. Никто из нас здесь не хочет. Будущая мама беззвучно молится и всей душой мечтает оказаться подальше отсюда. Лицо её слишком бледно, кажется, что она вот-вот упадёт на грязный пол, по пути ударившись головой о металлический поручень, и это опасно. Это может спровоцировать чёрные кроссовки на что-нибудь нехорошее. Или это может спровоцировать выкидыш, мстительно думаю я, покрываясь потом от осознания того, какая же я всё-таки мразь.

Все боятся, а я думаю: если я здесь умру, никому и дела не будет. Никто даже не заметит моего отсутствия. Точно так же, как и моего присутствия. В моей жизни не было смысла, не будет его и в моей смерти. Может быть, стоило бы умереть за этих двоих, искупив свою никчёмность и свои чёрные мысли. Беременную усаживают на сиденье, суют ей бутылку воды. Она пьёт, машинально поправляет длинную юбку. Террорист-в-кроссовках настороженно за этим наблюдает. Я вижу, что белый пиджак мамочки пропитался потом, и только тогда замечаю: стало действительно душно. Плюс нервы. В духоте у меня может закружиться голова, а перед глазами может всё поплыть, и тогда уже я могу спровоцировать кроссовки на что-нибудь нехорошее. Как назло, как только я начинаю об том думать, к горлу подступает тошнота, а в ушах зарождается какой-то ватный гул. Очень скоро появятся пёстрые точки перед глазами, и мне нужно будет сесть, чтобы не шлёпнуться, потеряв контроль над своим телом. Потом происходит одновременно несколько вещей. Беременная, видимо, совсем запарившись и находясь на грани обморока, медленно начинает стягивать с себя плотный пиджак. Медленно, чтобы никого не разозлить и не спровоцировать. Под ним блузка с красивыми крупными подсолнухами. Эти яркие пятна удерживают моё внимание, не давая провалиться в вязкую тьму, помогая балансировать на её краю. А потом – раз! – и я снова в порядке, даже лучше, чем было до этого, и я вижу всё слишком чётко, а в ушах уже не ватный белый шум, а шок от произведённого вблизи выстрела. Беременная лишена головы, террорист-в-кроссовках бьётся в каком-то припадке и стреляет ей в грудь, потом ещё раз прямо в раздутый живот, потом в ужасе хватается за голову и теряет концентрацию, а потом его кто-то толкает, начинается потасовка, выстрелов больше не слышно, но я не смотрю, кто побеждает в схватке со злом. Я смотрю на то, что осталось от головы беременной. И на окно за её спиной, превратившееся из квадрата Малевича с тёмным тоннелем за стеклом в картину абстракциониста с цветными пятнами и разводами.

Он находился в напряжённой стрессовой ситуации, и его спровоцировала блузка. Не из-за выреза – его там почти и не было. Из-за цветов. Просто так неудачно сложилось. У него была фобия подсолнухов. Всё это вы тоже можете прочитать в интернете. Там же вы найдёте свидетельства очевидцев. Не всех, но многих. Но они вряд ли передадут тот ужас, что мы испытали. Пока чёрные кроссовки прижаты к полу чьей-то проснувшейся смелостью, кто-то сообщает обо всём машинисту, и поезд медленно начинает движение. Только сейчас я замечаю, что из соседнего вагона на нас смотрят бледные лица. Кто-то поспешно убирает телефон в карман – именно эту запись событий выложат в сеть – и опускает взгляд. Наш вагон последний, и потому соседи у нас есть лишь с одной стороны, да только никто из них не посмел помочь нам, пока поезд стоял, никто не захотел и когда он снова двинулся. Они просто смотрели, в ужасе и с недоверием, и могу точно сказать: они были счастливы, что сели в правильный вагон. И я их не виню. Уж кто-кто, но только не я.

Пока мы бесконечно долго ползём до станции, кто-то вырубает нелюбителя подсолнухов, и между нами повисает вязкая, пропахшая кровью тишина, прерываемая лишь тяжёлым дыханием кого-то из нас (позже я понимаю, что сама дышу так же). Двух пассажиров рвёт на сиденье – спасибо, не на то, где покоилась беременная, хотя ей, конечно, уже было бы всё равно. Пистолет отброшен далеко, к другому концу вагона, и ни у кого не возникает желания к нему приблизиться. Мы осторожно отползаем подальше от беременной, не в силах смотреть на то, что от неё осталось. Кажется, кто-то спрашивает, нет ли среди нас врачей, и я усмехаюсь, потому что так бывает только в фильмах и потому что чувствую себя чертовски плохо, смотря на детский костюмчик, выглядывающий из пакета, брошенного на полу. Лучше бы блузку с подсолнухами надела я. Это было бы справедливее.