Алексей Биргер - Тайна машины Штирлица

— А я не понимаю, чего из-за Насера переживать, — вдруг вякнул Димка, — когда Брежнев вон сколько незаслуженных наград получает, и Героев тоже, и ничего. Все только ржут, и все тут.

— Цыц ты! — прикрикнул на него Алексей Васильевич. И опять повернулся к Дашиному папе. — Ну, компашка подобралась! Тебе бы этого пацана, — он кивнул на Димку, — в зятья получить, то-то быстро вы вдвоем допрыгаетесь! Оба без ума, что старый, что малый, и оба такого готовы намолоть, что прямо слышно, как Сибирь горькими слезами по вам плачет.

— Ладно, брось, — усмехнулся Дашин папа. — Как будто мы не знаем… Мне за многое горько и обидно. Что-то мы пропустили в этой жизни… Когда мы молодыми уезжали в Германию — мы знали, на что идем. Мы видели звериную морду нацизма, рвущегося к власти, и хотели этому зверю противостоять. А вернулись — оказалось, что мы не знаем родной страны. Можешь представить, как мне было дико, когда меня, заслуженного офицера, допрашивал в сорок пятом году следователь в новеньком и чистеньком мундире. Таком новеньком и чистеньком, что сразу было понятно: он от всех передряг войны держался подальше! И это наглое ничтожество не верило ни одному моему слову, заранее записав меня в предатели! Если бы не… Да, если бы мы с тобой не принадлежали к особой группе, то тоже хлебнули бы лагерной баланды. А так, обошлось временным отстранением от дел. Я не понимаю, и никогда не пойму, почему нас с тобой и вот такого следователя объединяют под одним словом «чекисты». Мы ж из разных миров… А дальше — хуже. Чиновничество из всех щелей поперло во власть, тупое чиновничество. Торгаши! Не знаю, может, я столько времени провел за границей, что разучился понимать родную страну, но… но ведь есть же понятия чести и совести! И я не могу молчать. Если мне что-то не нравится, я должен сказать об этом, и это не значит, что я антисоветчик, антикоммунист. Наоборот, если миришься со всякой гадостью, то какой же ты коммунист?.. Ладно, разбирайте шашлыки, готовы, надо новую порцию заряжать.

— Тоже мне, коммунист! — проговорил Алексей Васильевич, принимая шампур с шашлыком. — Не коммунист, а Дон Кихот, как есть. До сих пор не пойму, как такие блестящие сообразительность, хладнокровие, ловкость в профессиональных делах могут уживаться в тебе с такой наивностью?

— Я — Дон Кихот, ты — Санчо Панса, мы друг друга стоим, — ответил Дашин папа.

— Я, кстати, вся в папу — тоже, то жутко хитрая, то жутко наивная, сказала Даша. — Вон, за чистую монету принимала все папины рассказы о его жизни, хотя многое там было белыми нитками шито, и мне ребята сразу глаза открыли. Кстати, у меня есть вопрос: твои папа с мамой — мои бабушка с дедушкой — они настоящие или поддельные? В смысле, они действительно жили в Аргентине?

Дашин папа несколько секунд ошалело смотрел на дочь, потом расхохотался.

— А-а, понял, о чем ты! Настоящие они, настоящие! Тут история вот какая. Когда они решили покинуть Европу, в которой уже разгоралась война, через мои руки уже прошел ряд документов, из которых было ясно, что многие крупные нацисты покупают себе участки земли в Южной Америке и довольно большие суммы переводят в тамошние банки. Посадочную площадку, так сказать, готовят себе, на всякий пожарный. Аргентина была одной из первых в списке и я порекомендовал им ехать именно в Аргентину. Так у меня возникал благовидный предлог для поездок в эту страну. Я уже тогда не сомневался, что война закончится разгромом нацизма и что после войны многих предстоит вылавливать. И что меня, скорее всего, могут бросить на это дело, потому что мне очень многое об этих гадах известно. И я оказался прав.

— А чью фотографию вы сожгли? — спросил Юрка.

— Этого я открыть не могу. Скажу только, что это была фотография человека, возглавлявшего нашу группу. Как раз в этом году имя этого человека опять всплыло на поверхность — и я, получив предупреждение, что мои враги в Москве, сжег фотографию, как мне ни было жалко. Эта фотография могла рассказать слишком многое… И, возможно, именно она, в первую очередь, была их целью. Еще вопросы есть?

— Есть, — Седой, до того молчавший, теперь оторвался от своего шампура. — То есть, вопросов много. И почему вас, выехавшего в Германию в конце двадцатых, приняли там без всяких подозрений, и чем вам так дорог ваш «опель», и много ещё чего хотелось бы узнать. Но я понимаю, что на все это вы вряд ли ответите, поэтому я задам только один вопрос. Куда девалось второе ружье?

Наступила долгая пауза.