Алексей Биргер - Москва - Варшава

Она кивнула.

— Я была бы не прочь сыграть в таком фильме. Туда бы ещё тайных злодеев подбавить — и все зрители рыдали бы. Мечта актрисы!

— Вот, вот, — ещё энергичней закивал владелец бистро. — Похоже, полиция тоже подумывала, не обошлось ли без тайных злодеев, поэтому так все и проверяла, и все бумаги господина Янчаускаса переворошила. Но, в итоге, убедились они, что там ничем другим, кроме несчастного случая, и не пахнет.

— Что ж, спасибо вам, — сказала она. — попробую найти какие-нибудь концы.

Покинув бистро, она прошла пешком несколько кварталов, чтобы убедиться, что к ней никто не прилепился. Нет, все чисто.

Было о чем подумать. Даже владелец бистро отметил, что полиция сперва слишком уж активно интересовалась этим делом. Почему? Были какие-то дополнительные доказательства двойной жизни Янчаускаса? Или просто проявили похвальное усердие, чтобы наверняка исключить версии убийства и самоубийства?

И почему Янчаускас оставил договор о найме потайной своей квартиры в таком месте, в котором его легко нашла полиция? Случайность или сознательный расчет? Если случайность — то хороший агент таких случайностей не допускает, и тогда получается, никакого отношения Янчаускас к Повару не имел. А если сознательный расчет — то для чего?

Она доехала на метро, до станции «Варенн», а там уж вычислить дом, в котором Гитис Янчаускас снимал свое потайное «любовное гнездышко», и завязать разговор с консьержкой труда не составило. Дом «напротив музея Родена» — напротив или почти напротив главного входа в музей, надо полагать — всего-то два или три дома надо изучить, задав несколько осторожных вопросов…

И вот теперь она стояла в спальне, где протекали самые счастливые минуты влюбленных, и внимательно приглядывалась к обстановке, надеясь обнаружить нечто такое — любую незначащую мелочь, любую не похожую на другие пылинку — что либо окончательно убедило бы её, да, Янчаускас и был тем человеком Повара, который периодически выходил с ней на связь и был её главным контактом во время последней, такой ответственной, операции, либо убедило бы в обратном: Янчаускас и его полячка были просто любовниками, которым не повезло, никакими секретами спецслужб тут и не пахнет.

— Да, очень здесь славно… — пробормотала она.

— А какой вид на Париж, поглядите! — консьержка распахнула окно. Видите? Прямо на старые, самые приятные кварталы.

— Да, да… — она оглядывалась. Опять пришло это ощущение солнечной пустоты, ясной тишины, в которой все люди кажутся светлыми тенями самих себя и где-то в глубине которой таится смерть. Эта смерть даже чудилась на слух: непрерывной, звенящей, очень чистой нотой, бесконечно разнообразной в своем однообразии.

— А вот, пожалуйста, кухня, — провела её консьержка.

Она прошла на кухню — и замерла, остановившись на пороге. Кажется, она нашла то, что искала…

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

…Я постучался, мне никто не ответил. Я тронул дверь — открыто. И я вошел в номер.

Мой начальник был мертв. Он сидел в кресле, его голова запрокинулась, на журнальном столике перед ним стояла початая бутылка польской водки… Нет, лучше не рассказывать об остальном, о том, в каком виде я его застал.

Вот оно, ещё одно непредвиденное, последнее звено в цепи странных событий — тем более тревожных, что их смысл то и дело ускользал от меня, а иногда вообще они казались бессмысленными, и даже никчемными, и только к концу я начал в них разбираться.

А сначала, сразу по приезде… С самого начала я кожей ощутил, насколько в Варшаве неспокойно, какое напряжение скрывается во всем. Это напряжение угадывалось то в общей хмурости, когда люди хмуро шли по улицам, хмуро стояли в очередях, хмуро перекусывали во время обеденного перерыва, то во внезапной — беспомощной и уязвимой в своей внезапности — веселости, прорывавшейся из вечерних кафе под неоновыми вывесками, когда, казалось, весь город начинал улыбаться, смеяться, щеголять, демонстрируя новые моды, моды глухой уже осени, готовой в любой момент обронить все свое золотое великолепие и… припоминая, какие сравнения приходили мне на ум, я невольно улыбаюсь. Только нервным напряжением, по молодости ощущавшимся особенно остро, можно оправдать тяжеловесное великолепие этих сравнений. Варшавская осень того, тысяча девятьсот восьмидесятого, года виделась мне то купальщицей, готовой обнажиться из роскошных одежд и, с посеревшим от холода телом, отважно вступить в ледяные потоки зимы, то невестой на заклании отвратительного брака с угрюмым гигантом, который в первую же ночь сожжет её холодом в своих объятиях, и тело её станет как хрупкий листок, опаленный морозом и крошащийся от одного прикосновения, то вспоминались гусары, такой же осенью помчавшиеся на танки и этими танками сметенные, и виделся мне почему-то при этом железнодорожный переезд, глухая ночь, лишь на шлагбауме мерцают огоньки, и гусарский полк остановился у переезда и ждет, когда прогрохочет мимо товарный состав, и кто-то поправляет амуницию, а кто-то просто глядит в лужу на глянцево-черной дороге, и в этой луже застыл, чуть серебрясь, облетевший листок, и звезда в ней отражается, звезда, внезапно проглянувшая в просвете туч… Таким бывает пейзаж накануне битвы, думалось мне — последние минуты затишья, уже обещающие и пророчествующие тот пейзаж, который будет после битвы, пейзаж опустошения и уходящих в никуда одиноких судеб…