Алексей Биргер - Москва - Варшава

— Почему тебя все называют «Дик»? — спросила она.

— Образовали от моего имени, — ответил я. — Сперва называли даже ближе по звучанию, «Кит», но «Кит» не привилось и быстро переделалось в «Дик».

— А как твое полное имя?

— Гитис.

Она озадаченно нахмурилась.

— Что это за имя такое?

Я пожал плечами.

— Нормальное литовское имя.

— Так ты литовец? — она взглянула на меня с новым интересом.

— Литовского во мне, пожалуй, только имя и фамилия, — честно ответил я. — Я вырос здесь, в Москве, и на языке предков объясняюсь с трудом. Буквально десять самых обиходных слов знаю.

— Так что ты не дикий воин в косматой бурке? — она насмешливо прищурилась.

— Кто его знает, — ответил я. — Возможно, страсть к диким набегам у меня в крови… — нетрудно было догадаться, что она имеет в виду общеизвестное стихотворение Пушкина (для неё — Мицкевича, ведь Пушкин из Мицкевича переводил), стихотворение, которое мы с ней постоянно будем вспоминать и которое лейтмотивом пройдет через нашу жизнь. И я тихо продекламировал:

— Ты думаешь полячкам нравилось, когда литовцы силком забирали их в жены? — спросила она. И я впервые увидел, как потемнели её глаза.

— Не буди во мне древнего зверя, — сказал я. Ответ на грани наглости, хотя я постарался, чтобы он звучал как можно шутливей. Но шутливая интонация оборвалась, тренькнув в воздухе как лопнувшая струна, и я добавил. — Во всяком случае, отсюда бы я тебя похитил. Куда-нибудь на свежий воздух.

Гулянка достигла стадии расползона и никому до нас дела не было. Новобрачные беспрестанно целовались под крики «горько», туалет надолго оккупировал кто-то, кому стало дурно, и народ, разбившийся на компании, пил и гудел даже в ванной. Нормальная студенческая свадьба, да?

Мария резко встала.

— Пошли. Ты меня немного проводишь?

И мы ушли вместе — первый и последний раз в жизни. После этого мы всячески избегали показывать, будто между нами есть что-то общее.

Через несколько арбатских переулков мы вышли к Гоголевскому бульвару. Сумерки, теплынь, много модно одетого народу, гуляющего парочками или группами. Старики моего детства, игравшие на лавочках в шахматы и шашки, в то время уже начали исчезать, но ещё не совсем перевелись, и кое-где вокруг лавочек теснились шахматные компании. Мы подошли к памятнику Гоголю, Мария уселась на одного из чугунных львов у постамента памятника.

— Вот бы получилась чудесная фотография, если бы у тебя был фотоаппарат! — сказала она. — А если вот так?.. — она взобралась на голову льва и попыталась удержать равновесие, раскинув руки. Все равно, устоять ей удалось не больше минуты, и мне пришлось подхватить её, когда она сподскользнулась и чуть не упала. Она оказалась в моих объятиях, я задержал её на какую-то секунду, а потом, вместо того, чтобы выпустить, вдруг взял и поцеловал в губы. Она коротко вскрикнула — это был сдавленный вскрик подраненной птицы и одновременно торжествующий крик птицы, ощутившей силу своих крыльев, крик боли и счастья одновременно. Она на долю секунды закусила губу, а потом ответила на мой поцелуй.

Мы не могли оторваться друг от друга, мы стояли, крепко друг друга обняв, и наш первый поцелуй длился целую вечность.

Что потом? Вы легко можете догадаться. Мы оказались у меня — родители уехали на дачу, на выходные, как раз начинался дачный сезон. Свадьбы в то время игрались по субботам, в ЗАГСах суббота была специальным днем свадеб (кажется, до сих пор так, но не уверен, ведь последние лет семь я бываю в России короткими наездами), и у нас были почти сутки впереди.

То, что мы пережили, сложно описать. Мы рухнули на кровать, едва затворив за собой дверь квартиры, наша одежда полетела во все стороны, и я вошел в Марию почти сразу, без долгих предварительных ласк… Это первое проникновение в неё потрясло меня: мы совпали настолько, как будто я нашел свою половинку, как будто возвращался к себе домой… Точнее я объяснить не сумею. Я был в ней — и благодаря этому становился самим собой, во мне освобождались те глубины, то мое истинное «я», о котором прежде я лишь смутно подозревал. Нас словно понесло на общей волне — и, насколько я мог судить, Мария испытывала то же самое, она пробормотала что-то, почти умоляющим голосом, будто просила пощадить её, избавить от этого блаженства узнавания, которое быстро превратится в горчайшую муку, потому что такое узнавание не может быть долгим, а потом хрипло застонала, закусив губу, её стоны нарастали вместе с моими, и разряд, который потряс нас почти одновременно, был почти убийственным по силе.