Алексей Биргер - Игра с джокером

Федор положил ножик и вилку и откинулся в кресле.

— Я решил, что вы должны знать об этом, раз уж вы так глубоко в деле… Пигарев Феликс Васильевич, — проговорил он. — Отставной офицер, в последнее время занимался мелкой предпринимательской деятельностью при поддержке Союза Ветеранов. Сегодня ночью скончался в местной больнице от обширного инфаркта, после того, как на его квартиру было совершено нападение, жена избита до полусмерти, а дочь изнасилована. В эту же ночь со вчера на сегодня был застрелен один из тех, кого местная милиция подозревала в погроме в квартире Пигаревых — один из трех братьев Сизовых, некий Олег Сизов… Застрелен в тот момент, когда собирался отбыть на своей машине куда-то далеко — вполне вероятно, что в Москву. Теперь, как говорится, ваши вопросы и комментарии.

«Проснулся я рано, часов в семь, ещё темно было. Но я привык рано вставать, и мне даже нравится просыпаться темным зимним утром, когда ещё звезды горят и снег под ними отсверкивает. Глянешь в окно на эту морозную ясную тишь — и хорошо становится.

Я спал как убитый. Проснулся — и сначала не мог сообразить, где я и что я делаю. Потом разом все вспомнил. Сунул руку под подушку — пистолет на месте. Значит, рефлекс — или, как мы это ещё называли, „автопилот“ — не подвел. Я когда с рыночной площади шел, думал, что пистолет надо под подушку положить. Надежней и безопасней всего, если кто полезет… Вы спросите, как бы я расчухал, если бы кто-нибудь полез, когда я спал мертвецким сном? На это отвечу: я могу в полной отключке сознания лежать, но любой шорох поблизости и любое движение тут же меня разбудят. Навык, знаете.

Проснулся — и первым делом к телефону, в больницу звонить.

— Здравствуйте, — говорю, — скажите, как здоровье Пигарева Феликса Васильевича?

— А кто спрашивает? — говорят.

— Это, — отвечаю, — его друг, который вчера его в больницу сопровождал.

— А, — говорят, — тот, который у него дома ночует?

— Все точно, — отвечаю.

— Подождите, — говорят, — минутку, сейчас врача позову.

Жду. Через несколько минут слышу в трубке голос знакомого врача, который вчера так обо мне позаботился.

— Здравствуйте, — говорит, — простите, не спросил вчера, как вас величать по имени-отчеству. В суматохе в этой…

— Соловьев я, Михаил Григорьевич, — отвечаю.

— А я — Петр Ильич. Так вот, Михаил Григорьевич, умер ваш друг, сегодня около четырех утра. Я и просил дежурную меня подозвать, если вы позвоните. Ведь вы, наверно, похоронами заниматься будете?

— Наверно, я, — говорю, — больше некому.

— Тогда к вам такая просьба. Мы вчера в суматохе его паспорт не взяли, а без паспорта нельзя свидетельство о смерти выписывать. Вы уж найдите его и подвезите нам, а? Не хочется его родных беспокоить — очень они плохи, и мы пока скрываем от них, что он умер, потому что их надо ходя бы ещё на денек-другой от лишних потрясений избавить. В крайнем случае, если вы не найдете, спросим у них, конечно, где документы лежат. Постараемся так спросить, чтобы правду скрыть…

— Да уж, вы скрывайте пока, — говорю. — Найду я вам паспорт.

— Вы, — говорит врач, — мое сочувствие примите, и простите, что я вас лишней работой нагружаю…

— Какое там! — отвечаю я. — Сделаю все, как надо.

— И запишите телефон ординаторской, я обычно в ней сижу, когда не в отделении. Чтобы напрямую со мой связываться. 5-28-42.

Записываю я телефон, прощаюсь с врачом, иду на кухню, чайник ставлю, и, пока он закипает, начинаю паспорт искать. В голове звенит слегка, и косточки малость ломит, ну, как бывает, когда перехватишь накануне. Я знаю, что у Васильича всегда в холодильнике запасец имеется, и так и подмывает меня хлопнуть рюмочку-другую, чтобы все эти неприятные ощущения приглушить, ведь когда в меру примешь, то, с одной стороны, и в голове ясность настает почти стеклянная, и в руке дополнительная твердость появляется, а всякая боль и переживания вроде и не существуют уже, сидят тихонько где-то в уголочке, будто они не твои и ты им из любопытства временный приют дал и теперь будто через увеличительное стекло их рассматриваешь: мол, что это за твари такие? Но, с другой стороны, я себя знаю, и знаю, что на нужной мере могу и не остановиться, потянет выпить и третью, и четвертую, пока так не понесет, что за себя отвечать перестанешь. Тем более, с отвычки — ведь я последний раз пил три дня без просыху лет пять, почитай, уже назад, после похорон друга сорвался, а теперь мне срываться никак нельзя. Так что открываю я ящики шкафов один за другим, перебираю всякие бумаги, к чайнику на кухне прислушиваюсь, не закипел ли там еще, и всячески себя уговариваю, что не стоит мне сейчас „беленькой“ лечиться. Нашел я шкатулку с документами — она глубоко в выдвижной ящик была убрана, под всякие старые тряпки, отрезы тканей там и покрывала застиранные, поэтому при погроме до неё не дорылись. Достал шкатулку, перебрал — вроде, все документы в полном порядке, и пенсионная книжка Васильича, и его офицерское удостоверение, и его жены и дочки свидетельства о рождении и прочие бумаги, и свидетельство о браке, и даже два завещания — и Васильича, и Насти, видно, одновременно у нотариуса составляли, не зная, кто кого переживет… А паспорта нет!