Александр Шкурин - Озеро во дворе дома

Через немытое оконное стекло он увидел, как мимо гостиницы четверо ражих мужиков тащили какие-то странные решетчатые конструкции. Конструкции были тяжелые, и на лбах мужиков, хоть и был теплый осенний день, блестел пот. На затылках, как плевки, чудом держались засаленные кепчонки 2 2 Кепчонки как плевки – данное выражение использовал А.Мариенгоф в романе «Циники», а автор его просто повторил . Они были босиком.

Мужики выглядели усталыми, словно оттоптали не один десяток километров, но не выпускали странные конструкции из рук.

– Зачем на руках несут? – удивился Лау. – Можно же в грузовик положить и отвезти. Кто на плечах носит такие тяжести?

– Вот и я о том, – задумчиво протянула девица. – Я выходила, спрашивала, они отшучивались и ничего толком не говорили. Каюсь, приставала к аборигенам, крепко приставала, гладила и руки выкручивала, но они молчат. Швайне руссишь партизанен! Как я теперь понимаю немцев! Ответь сразу и честно, получи пулю в лоб и радуйся, что долго не пытали и не издевались! Это нерационально и абсурдно, каждый день таскать по городу такие тяжести. Я специально город обошла, и не увидела, где эти конструкции должны быть установлены.

– Весь город? – уточнил Лау.

– Пфф, – презрительно выдохнула дневная красавица. – Это не город, а огромная миргородская лужа. Точнее озеро. Нет, по здешним меркам город большой, только весьма странный. Город складывается из поселков, каждый из которых отстоит друг от друга на расстоянии от пяти до пятнадцати км. От скуки я проехалась по ним. Поселки вымирают, там полная разруха. Этот, главный, можно считать центром цивилизации. Но и этот поселок разбит на две части. Одна еще нормальная, жилая, а другая уходит под землю. Словно здесь живет однодневная мошкара со своими маленькими радостями и жалкими несчастьями.

– Какая ты жестокая.

– Неправда, я не жестокая. Я смирная овечка, которая обожает, когда ей кофе в постель подают. Это русская литература жестокая, в частности Мариенгоф, у которого слямзила эту фразу про однодневную мошкару, а я, как попугай, повторяю удачные фразы русских писателей. Кстати, ты не заметил, что можно прожить всю жизнь и не сказать ни одного оригинального слова? Мы, как глупые попки, повторяем, что сказали до нас и про нас. Ни одного оригинального слова! Одни цитаты! Эти чертовы русские классики так много «наваяли», что нам, ныне живущим, сирым и убогим, ничего не оставили. Чувства, мысли, слова, – все чужое, краденное.

– Ты не права, – возразил Лау. – У каждого времени свои проблемы и герои, но беда, наверное, в том, что нравственный императив любого произведения описывается одними и теми же словами. Других-то слов в русском языке не выдумали, если не считать обезьяньих заимствований из английского языка. Согласен, есть айтишники с шаманством на инглише, есть молодежь, что чирикает на слэнге, но остальные, разве изъясняются на олбанском? Здесь, например, в ходу суржик. Твоя гневная тирада с головой выдает в тебе филолога, что пытается в муках писать и не находит нужных слов?

– Ну и что? – неожиданно ощетинилась девица.

– Ничего, я сам подвержен эпистолярному жанру, когда составляю отчеты о командировках. Мой шеф любит пространные описания, иногда даже заставляет переписывать и добавлять детали, хотя я считаю это мартышкиным трудом

– Извини, – девица махнула рукой. – Я пытаюсь писать, но меня поднимают на смех. Кто, мол, в настоящее время читает? С трудом одолевают коротенькие посты, на которых специально пишут, что чтение займет всего три минуты! Лонгридов (длинных текстов) пугаются как черт ладана. Меня одолевает зуд писательства, но чувствую, не получается. Когда пишешь, твои слова кажутся гениальными, а на следующее день с унынием понимаешь, что моя писанина, – это цитаты, надерганные из классиков. Нет своих мыслей и идей, а если появляются, – такие убогие! Чертово образование и чертовы классики. Я пытаюсь писать в жанре нон-фикш.

Лау пожевал губами. Он был невысокого мнения о писательшах и решительно отказывал им в воображении. Самое большее, что они могли из себя выдавить – это бесконечное пережевывание своих, ах, страданий, в семейной жизни и бесконечные жалобы на мужей-мучителей. У него был опыт общения с одной такой писательшей. Как-то выпил больше положенного и подцепил девицу. Утром увидел ее «керзовое», грубое лицо, мосластую фигуру без намека на грудь, кривые ноги с острыми коленками и покаянно подумал, что пить много вредно. Он хотел по-быстрому отделаться от этой девицы, но та вцепилась в него мертвой хваткой. Для начала девица с апломбом заявила, что она подающая надежды писательша и публиковалась в каком-то известном иностранном литературном журнале. Поэтому он должен проникнуться, как ему повезло и должен помочь ей материально, поскольку недавно развелась с мужем, оставившим её без денег. Лау предусмотрительно ничего не пообещал, но решил для расширения кругозора прочитать опусы новой надежды русской литературы. Новое, что внесла эта писательша в русскую литературу, были двадцать мертвых петухов. Двадцать мертвых петухов! Она писала, как купила живых, самолично зарубила и составила художественные инсталляции из мертвых окровавленных петухов на могильных плитах ближайшего кладбища. Как у неё, бедняжки, руки должны были устать, когда рубила петухам головы! Нет бы, хоть одного для приличия ощипала и сварила диетический супчик для мужа. Так писательша выразила свое презрение к этому мерзавцу, который после того, как она ублажила его и отсосала, заставил борщ варить! Так оскорбить натуру нежную и возвышенную! Двадцать мертвых петухов! Новая тема разгневанной русской феминистки, подавшейся в писательши.