Михаил Поляков - Небо над нами

– Нет, нет, – с лёгкой досадой отвёл он. – Дело не в том, что победила вера, а в том… – он энергично потёр пальцами, как семя из скорлупы вышелушивая мысль, – в том, что не участвовала она ни в какой борьбе. Пока я отвергал, обличал и разочаровывался, этот родник воды живой всегда присутствовал во мне, и, не замутняясь суетным, неизменно оставался чист и светел. Нужна была только любовь, тяга делать добро для того, чтобы вновь зачерпнуть из него, понимаете?

Но миновал первый восторг, жизнь вошла в колею, и снова на мягких лапах подкралось разочарование. Внешне, вроде, всё было хорошо – авторитет мой в колонии рос, в церковь приходило больше и больше людей, уже складывалось даже некое подобие общины. Но при этом я всё отчётливее сознавал, что не имею на прихожан настоящего духовного влияния. Было много воцерковлённых, Бога нашедших уже в заключении, под моим руководством, но как это происходило? Схема всегда плюс-минус одинакова: человек узнаёт священное предание, вдохновляется двумя-тремя житийными случаями, а затем крестится и скорей-скорей изучает церковные практики – то есть, грубо говоря, запоминает наизусть даты православных праздников, символ веры и то, когда на Пасхальной службе надо произносить «Господи помилуй». И дальше храм посещает совершенно бездумно. Главное – крест наложить вовремя, молитвы помнить да знать к какой иконе и по какому случаю приложиться. Уж заходит иной и сразу подмечает: ага – сначала к Трифону, это тот, что с соколом – пусть поможет часы потерянные отыскать, затем к Пантелеймону-целителю – о печени больной попросить, ну и к Петру с Февронией, чтобы жена вспоминала почаще, да любовника не завела. Помолится о бытовом, а о душе и помина нет. Нет, конечно, случались и исключения. Были и матёрые воры, робко каявшиеся в преступлениях, и молодые ребята, со слезами на глазах клявшиеся исправиться. Но чаще всего изольёт человек душу, освободится от томящей боли, да и возвращается к прежней жизни. Животная сторона берёт верх над духовной, и снова начинает насиловать, воровать, пить. Это сейчас я понимаю, что тяжело душу человеческую у дьявола отбить, что долгая и муторная эта работа, а тогда очень расстраивался. Да и то правда, что после полуголодной пятилетней жизни в Валентиновке, после ухода жены, после долгих мук безверия, хотелось мне скорых побед, эффектного торжества над силами адовыми. Особенно тяжело дался мне один случай. Среди прихожан был заключённый по фамилии Масленников, парень лет сорока – такой, знаете, крепыш – коренастый, широкоплечий, с квадратной челюстью. Кажется, на воле работал мясником. Он подходил после каждого богослужения. Сначала я что-то объяснял ему в Библии, затем начал давать духовные книги. Он относился к делу серьёзно, детально расспрашивал о сложных местах Писания и вообще старался как можно больше узнать об Учении. Я, конечно, радовался этому рвению. Бывало, дела плохо пойдут – огрызнётся на меня кто из паствы, начальство пожурит, или без вдохновения на проповедь выйду, и тут же припомню Масленникова. Как бы то ни было, думаю, а одно духовное чадо я всё же обрёл…

Однажды его особенно заинтересовало житие старца Паисия Величковского. Я принялся подробно рассказывать, но, когда добрался до Оптиной пустыни, стемнело и пришлось собираться домой. Приезжаю через неделю, и на проходной сталкиваюсь с майором Лутвиным, замом начальника зоны по производству. Тот с усмешкой упрекает: мол, не очень-то получается у вас, батюшка, духовно воскрешать заключённых. Оказалось: Масленников на неделе жестоко избил сокамерника и попал в ШИЗО. То есть – в штрафной изолятор, навроде гауптвахты в армии. В тот раз, как я ни просил, мне с ним свидеться не дали, и потому с нетерпением ждал следующей недели, когда должно было закончиться наказание. Полагал, что станет он виниться за проступок или пожалуется на несправедливость тюремного начальства, назначившего его виновным вместо другого. Но когда мы привычно расположились на скамейке в притворе, он, как ни в чём ни бывало, снова завёл о Величковском, видимо, собираясь возобновить с места, где мы прервались в прошлую встречу. Я потянул на откровенность, но он отмалчивался. А когда всё же нехотя заговорил, то намекнул с досадой на то, что жизнь в колонии – его личное дело, в которое мне нечего соваться. Ясно мне стало тогда, что вся моя духовная забота о нём была напрасна, а беседы наши ему – лишь хобби, сбавляющее скуку тюремной повседневности.