Иван Головченко - Милицейские были

Вся прошлая жизнь встала перед Грицюком в эту долгую бессонную ночь. Тщетно пытался он найти объяснение и оправдание этой жизни. Прежде всего — оправдание! Ведь не ради разбоя и наживы вступил он на этот путь, который привел его, в конечном счете, сюда, в лесной бункер. Нет, вступая в организацию, он думал, что послужит своему народу. Тогда западные украинские земли еще входили в состав буржуазной Польши, и для него лозунг «вольной соборной Украины» был прежде всего ключом к освобождению от ига польских панов. И он беспрекословно выполнял все указания руководства и Степана Бандеры. Да, тогда все казалось простым и ясным. А потом запуталось. Запуталось так, что и не поймешь: бандит ты или за идею борешься.

Он стрелял в польских помещиков, чтобы они на украинских землях не селились. А потом с такой же ненавистью убил в родном селе председателя колхоза, бывшего батрака Ивана Квитковского. В свое время всадил он пулю в жирный затылок волынского воеводы, душившего крестьян, а теперь с таким же хладнокровием разрядил пистолет в бедняка из бедняков Петра Лысюка, избранного председателем сельсовета. Ненавидя немецких фашистов, он подстерегал их на лесных тропах с оружием в руках, а когда пришла Советская Армия, чтобы изгнать оккупантов с украинских земель, стрелял из-за угла в спины советских бойцов и командиров.

Холодный пот выступил на теле Грицюка. Впервые он дал волю своим сомнениям, заглянул в лицо страшной правде. И снова чувство бесконечного одиночества охватило его. Уже не страх перед глухим безмолвием леса, а нечто большее давило его — до предела обостренное ощущение своей отверженности, страшное сознание, что ничем не искупить ему своей вины и не смыть пролитой крови.

— Каин! Братоубийца! Зверь, лесной зверь! — шептал он пересохшими губами, в тоске и смятении вспоминая все совершенные его бандой преступления: сожженные хаты, ограбленные дворы, замученных и убитых людей. Чудились лица этих убитых, они приблизились к самому его изголовью, склонились над ним, обжигая ненавидящими взглядами.

Он вскочил с постели и заметался по тесному бункеру, в темноте натыкаясь на скользкие, сырые стены.

«Бежать, бежать без оглядки! Что угодно, только не оставаться здесь одному!»

Невольно вспомнились слова обращения, которое сегодня читал Бондарь. Грицюк зажег коптилку и принялся лихорадочно шарить в карманах. Вот он, этот смятый листок! Где это место? «Советское социалистическое государство прощает вину всем тем, кто явится с повинной…» Бондарь утверждал, будто здесь кроется ловушка… А если нет? Если действительно ему, Грицюку, можно будет явиться к людям и сказать: «Винюсь во всем, карайте или милуйте!» Вряд ли его помилуют — он и сам такого не помиловал бы. Но если он явится добровольно, наказание, наверное, будет смягчено. «А может, все-таки помилуют? Ведь пишут же…»

Он снова жадно впился глазами в строки обращения. Нет, не может все это быть обманом. Украина воссоединена в едином государстве, со своим правительством, своими национальными органами. Ей ли лукавить перед каким-то Грицюком, ей ли его бояться! Это тебе не «вильна соборна», о которой кричит Бандера из подворотни своих заграничных хозяев, а по-настоящему свободная земля, где земляки Грицюка по-новому строят свою жизнь. Он это видел, он это чувствовал давно, однако заглушал в себе голос совести и сомнения, злобой отгораживался от этого ясного мира.

«Порвать с прошлым, покаяться перед людьми, искупить свою тяжкую вину перед народом… Но как же быть с присягой, принятой при вступлении в ОУН? Он знал ее нала мять: «…обязуюсь беспрекословно подчиняться всем приказам руководства и сохранять в тайне все его дела… если нарушу свою присягу, пусть покарает меня суд, вплоть до высшей меры наказания…»

Его, конечно, приговорят к высшей мере. Немало таких, как он, на его памяти покарало свирепое «руководство»: за неосторожное слово о бессмысленности борьбы, за отказ вступать в вооруженные отряды ОУН, за попытку оградить себя от участия в грабежах, именуемых сбором продовольственного налога, за нежелание способствовать бандеровским «освободителям»… Страшные картины расправ снова встали перед Грицюком. И эти свои — убитые своими же — тоже подступали к изголовью, тоже требовали ответа.

Старший лейтенант милиции Таран пришел на работу раньше обычного. Еще с вечера он решил просмотреть всю накопившуюся за время трехдневной командировки почту и сразу же принялся за дело. В открытую форточку тянуло утренней свежестью, косые лучи солнца, проникающие в комнату сквозь густую листву клена, неуловимо перемещались на столе, весело дробясь на чернильном приборе… Тихо. Спокойно… Светло… Даже докучавший обычно лейтенанту стук пишущей машинки, доносившийся из приемной, в это утро как-то особенно ладно вливался в бодрый ритм хорошо начатого дня.