Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

«А мое дело, в чем оно?» — священник думал, что лучше всего предоставить событиям идти своим чередом, все равно, чему быть, того не миновать. И несколько дней, пока он в монастыре отправлял службы, молебны, мессы, исповедовал, мысли его были заняты только наполовину; другая часть его помыслов была обращена к тому, что происходило вокруг, к тому, что говорили люди. Приехали жандармы, двое полицейских из Сьюдад-Реаль, судебный исполнитель кто угодно, но только не племянники. Родственники дона Гонсало так и не появились, и жизнь в монастыре проходила под знаком неопределенности и ожидания. Старики стали еще молчаливее, монахини — истеричнее, а место дона Гонсало пустовало недолго — до тех пор, пока из Торрелодонеса не привезли полупарализованного погонщика, который, плюхнувшись на кровать, не выказывал более никакого желания подниматься с нее все то короткое время, что ему еще было отпущено. Сестра Лусия собрала жалкие пожитки дона Гонсало и, посоветовавшись с настоятельницей, передала их священнику — может, они скрывали тайну, которую мужчина разгадает скорее, чем горстка благочестивых, пусть даже очень благочестивых женщин.

Сняв облачение и оставшись в рубашке с короткими рукавами, священник тяжело опустился на диван в кухне и посмотрел на картонную коробку, стоящую посредине стола. Вздохнув, он взял ее, поставил на колени и сказал:

— Все, что осталось от дона Гонсало.

Бритвенный прибор, выцветшая фотография, на которой изображена молодая женщина, держащая за руку ребенка, смена белья, старый плотный свитер, сломанные очки и толстая тетрадь в красном переплете, которую священник, прежде чем открыть, задумчиво поглаживает. На первой странице написано: «Воспоминания о войне и мире, написанные Гонсало Сеспедесом Итурьосом, командиром народной милиции Второй Испанской Республики». Священнику становится интересно, и он продолжает читать: «Если верить моему хорошему другу, Мануэлю Асанье [2] Асанья, Мануэль (1880–1940) — президент Испанской Республики в 1936 1939 гг. , Испания перестала быть католической страной…» Священник продолжает читать, все больше увлекаясь; одна за другой мелькают страницы, а стрелки часов бегут незаметно. Это еще одна история, скорее о войне, чем о мире, она начинается в семинарии в Вальядолиде, когда полуосознанное религиозное призвание отступает перед пробуждающимися желаниями юноши, который, едва выйдя из подросткового возраста, почти одновременно открывает для себя секс и политику. Провозглашение Республики, и вместо сутаны — пистолет и участие в анархистских группах, непонимание со стороны семьи — богатых помещиков, сомнительные любовные связи в хмуром неприветливом Вальядолиде, любовь к молодой учительнице-анархистке и революционное братство, ради которого можно пожертвовать и собственным «я».

«…Наша дружба была так крепка, так священна из-за того, что нас объединяли кровь и опасность, что мы решили называть друг друга братьями, по крайней мере мы пятеро, наиболее тесно связанные между собой товарищи. Один из нас, самый умный и образованный, собирался стать музыкантом, его прозвали Моцартом, и вот мы все стали называть себя Моцартами: Моцарт-один, Моцарт-два, Моцарт-три, Моцарт-четыре и Моцарт-пять. У меня был номер третий, так как первым шел сам будущий музыкант, а остальные номера мы разделили между собой строго по старшинству. Моя подруга относилась к нашим сборищам с пониманием, в те годы вообще царила атмосфера великодушия и понимания, которая теперь безвозвратно утеряна в Испании. Мы не считали своим даже кусок хлеба. Если кто-то говорил „это мое“, все остальные решительно его осуждали. Что это было — юношеский максимализм или дух эпохи? Даже много лет спустя я не знаю, как ответить на этот вопрос; конечно, в шестьдесят лет на все смотришь иначе, чем в двадцать, но вернее ли? Или, говоря другими словами, где больше правды? Если бы все разделяли наши юношеские убеждения, царство справедливости воцарилось бы тут, на земле, а это и было тайной мечтой человечества, пока не наступила эпоха неокапитализма, когда совесть приносилась в жертву золотому тельцу…»

Мелькают страница за страницей, и наконец священник, устав, откидывается на спинку дивана, а тетрадь выскальзывает из его рук на пол, падая рядом с коробкой, где лежат немудреные пожитки дона Гонсало. Он просыпается на рассвете, поднимает тетрадь, находит страницу и место, на котором остановился:

«… когда же я понял, что рано или поздно мои революционные братья убьют меня?..»