Николай Карпов - Малайский крис

— «Капиталом…» Умно! Не сможет обидеть семейству мою… хе-хе-хе!.. Все? Подпись приложить?

— Нет еще! «А сам я от укоров совести моей и за прошлые грехи…»

— «Грехи…» хи-хи-хи!.. Ишь, затейники!.. «Грехи…» Далее…

— «Руки на себя налагаю… Богу душу предаю». Подписывай.

— Хе-хе-хе!.. хо-хо-хо!.. Ну и ловко же!.. Готово. Подписано. Песочком, годи, засыплю… не размазать бы… хе-хе- хе!.. Документ ва-ажный, поди!.. Што? и свидетели руку прикладывают? — заливаясь хохотом, еле проговорил Клоп, видя, как Сапега и Толстяк подписались под документом.

— Вот энто дело! Все по хформе. Што же, теперя давить меня учнете? Али самому надоть?.. Хе-хе-хе…

— Понятно, самому. Выбери веревку. Ты ведь знаток!..

— Уж спецылист, што толковать! Вот, самая она: ни тонка, ни толста. Шеи не порежет и затянет в лучшую! Мыльцем ее теперя, голубушку!.. Петельку здеся… вот так! — совсем оживляясь, припоминая прежнее ремесло, ловко смастерил Клоп скользящую петлю на одном конце, а другим — перекинул веревку на крюк и закрепил там прочно.

— Готово. Табуретик вот надоть… Энтот выдержит. Вот так…

Сопя, продолжая беззвучно хохотать, Клоп пододвинул табурет, встал на него и собрался сунуть голову в петлю, но вдруг остановился:

— А… руки-то как же? Я — рукам, ногам махать стану… Не мадель!.. Связать надоть. Хе-хе-хе!..

— Надо, надо! — улыбаясь, подтвердил Сапега и осторожно, но ловко перехватил обе кисти Клопа концом бечевки, соединив их за спиной лавочника.

— Ин, добро. Маненько высоко петелька… Вот, потянуться надоть… Спасибо, так, пан Сапега… Ишь, Совесть-то моя и в петлю мне лезти помогает!.. Ха-ха…

Довольный смех бывшего палача неожиданно оборвался, сменившись каким-то клекотом, гортанным хрипом.

Сапега не только помог Клопу… Внезапным сильным толчком он вышиб табурет из-под ног жертвы.

Грузное тело повисло, веревка напряглась, как струна, заскрипев на крюке своим свежим узлом.

Как-то странно, всем телом закорчился, стал извиваться лавочник, словно огромная, висящая на крюке круглая рыба. Руки бессильно дернулись, ноги заплясали…

Приятели, кроме Сапеги, отвернулись, не видели, как багровое лицо синело, темнело, чернело; как вывалился прикушенный язык и прекратились последние судороги казненного человека.

Быстро развязал Сапега бечевку на руках лавочника и окликнул товарищей.

— Идем, пора…

По дороге он взял с конторки завещание, сунул его себе в карман и все трое поспешно вышли из лавки на пустую площадь.

Шутка была кончена…

Илл. В. Сварога

Меня арестовали в мае. Весенние дни всегда волнуют меня, и весеннее солнце влияет на мою душу и мое тело, возбуждая силы, желания и мечты. Быть может, потому решился я тогда бежать из ненавистной тюрьмы.

В тот вечер, когда состоялся приказ о моем аресте, я был в театре с моей невестой, у которой я, конечно, часто бывал и которая оказывала содействие моим планам. После спектакля я привез ее в автомобиле, и она, подарив мне розу, вошла в подъезд, где швейцар, по-видимому, поджидал ее, несмотря на поздний час.

Какое-то странное предчувствие заставило меня оглянуться в ту минуту, когда автомобиль, рыча и стуча машиной, отъезжал от дома, где жила моя невеста. Я увидел жандармского ротмистра, солдат и понятых, которые, озираясь, как воры, входили в этот миг во двор дома. Я понял, я догадался тотчас же, что у моей невесты в эту ночь будет обыск.

Все это не было для нас неожиданным. Ужо три недели ходили за нами сыщики, ничуть не скрывая своих целей.

Какое странное, жуткое, острое и, пожалуй, веселое чувство испытываешь невольно, когда замечаешь вдруг негодяя, который идет за тобой, выслеживая тебя в надежде получить за твою свободу ничтожные деньги, не без явного презрения брошенные ему блюстителями старого порядка. Когда я в первый раз увидел сыщика, который смотрел на меня своими стеклянными пустыми глазами, я вдруг постиг как бы внезапным наитием, что на меня смотрит сама смерть. Я вдруг разгадал весь этот сложный путь по всем ступеням власти, путь, по которому следует неуклонно верная служанка ада, не раз воспетая поэтами, «безносая красавица, гремящая кастаньетами костей». В сыщике — думал я — уже нет души. Он лишь мертвое орудие, автомат темной силы, покорный раб Великого Ничто.