Аллан Холл - Монстр [Дело Йозефа Фритцля]

Фритцль понимал, что надо сохранять осторожность. В своем больном мозгу он принужден был взвешивать все «за» и «против». Его замысел вернуть подземных обитателей в общество все еще кристаллизовался; поиски соответствующего врачебного ухода были связаны с риском разоблачения. Здесь, внизу, во тьме, его слово было законом; наверху власть его была ограничена.

Безумец или злодей, Фритцль наконец понял, что никому не под силу понять раздельную природу царств, в которых он правил. Если позволить какому-нибудь врачу обследовать Керстин, это неизбежно вызовет вопросы, которые могут оказаться затруднительными, если не губительными для его замысла. В своей двойной жизни, публичной и тайной, он всегда испытывал непреодолимую необходимость сохранять иллюзию своей респектабельности незапятнанности. Теперь, в потемках, его мысль вращалась, как барабан дешевой стиральной машины, наматывая обороты: что делать? что делать? что делать?

Фритцля не тревожила возможность бунта со стороны Элизабет; он уже давно перестал заботиться о ее эмоциональных нуждах и желаниях. Он скоро окончательно выколотит из дочери любое неповиновение его требованиям и противодействие установленной им рутине. Нет, теперь его больше всего заботило, как поступить с телом Керстин, если болезнь окажется фатальной. Фритцль выволок из этой пещеры тонны земли, но это было пятнадцать лет назад, а он не помолодел. Кроме того, тело взрослого не поместится в духовку центральной отопительной печи.

Тик-так. Дешевый будильник рядом с кроватью Элизабет был как метроном, отсчитывающий минуты, пока Фритцль старался разобраться в путанице своих все более ограниченных возможностей. Любил ли он Керстин? Определенно, в теории — да. Он любил быть в центре внимания, когда она почтительно называла его «дедушкой», а он рассказывал истории из мира, который по собственной воле запретил ей когда-либо увидеть. Ему нравилось, что она — его пленница, нравилось сходство с дочерью, которой он так страстно домогался, нравилась извращенная идея вновь обвести вокруг пальца безмозглую публику. Но почувствовать настоящую любовь он был неспособен.

Равновесие — вот что он искал в своем логове. Тишь да гладь. Но болезнь, которая постепенно нарастала с утра вторника 15 апреля 2008 года, представляла угрозу порядку, дисциплине и послушанию обитателей камеры. Это не нравилось Фритцлю, потому что он не мог это контролировать.

Тик-так. В четверг Керстин спала и была без сознания. Холодные компрессы на лоб и бедра почти не сбивали температуры. Она больше не могла вставать в уборную, и кровать под ней была вся перепачкана. Она говорила во сне и металась в бреду. Губы ее распухли и кровоточили, словно ее избили. Серая жидкость сочилась из глаз, и слюна ручейками сбегала из уголков рта. Аспирин явно не давал эффекта. Элизабет сказала своему мучителю, что Керстин надо отправить в больницу, иначе дочка умрет.

Быстрые перемены в состоянии Керстин изменили и Элизабет. По мере того как ее дочь становилась все слабее, она, казалось, набирала силы. Вся ее подземная жизнь была сплошным раболепством; она поместила свою мораль, чувства, надежды, стремления и эмоции в некий духовный крионический раствор, каждый раз уступая грубым прихотям отца. Сначала она избегала побоев, затем приняла их на себя ради детей. Фритцль, который никогда не сомневался в невозможности восстания рабов в своем подземном мире, заметил перемену в Элизабет, когда та сидела, успокаивая и утешая своего ребенка. Он словно заглянул в ее мысли и прочел там: «Если она умрет, для тебя все кончено».

Венский психотерапевт, Курт Клетцер, который составлял для этой книги духовный портрет Фритцля поры его становления, объясняет: «Фритцль должен был почувствовать, что Элизабет больше не будет угодливой служанкой, какой она была в прошлом. Она жила ради своих детей, в особенности ради первого ребенка. Это была ее точка опоры и ее спасение, ее лучший друг и союзник. Если бы Керстин умерла, соотношение сил в этой неравной схватке неизбежно изменилось бы, и Фритцль увидел первые признаки тектонических сдвигов. Он по-прежнему мог насиловать дочь. Да, он мог по-прежнему держать Штефана и Феликса в заточении. Но его глубокая потребность в почтении, в уважении среди его тайного племени будут утрачены навсегда. Когда Элизабет молила его о медицинской помощи, он почувствовал стальные нотки в ее голосе, и это растревожило его».

Тик-так. Огромность дилеммы, с которой столкнулся Фритцль, была мучительной.