Владимир Овецкий - Не верь тишине [Роман]

— Вот и надо было подождать…

— Как вы и предлагали, так вы хотели сказать? — перебил Прохоровский. — И понимать вас следует таким образом, что во всем виноват один начальник милиции, а я, мол, умываю руки!

— Таким образом меня понимать не следует! — глухо ответил Госк.

Возвращались той же дорогой. Полуденное солнце грело щедро и ласково. Река, пустая и невзрачная утром, сейчас весело поблескивала. Но это не радовало и не успокаивало; за отрядом лошади тянули три телеги, одолженные в деревне, — две с ранеными, одну с убитым Лыньковым.

Прохоровский взял немного в сторону, пропуская отряд, и подождал Госка. Тот ехал рядом с Тимониным. Начальник милиции присоединился к ним и несколько минут молчал. Потом сказал:

— Надо бы кого-то послать в город, предупредить…

— О чем? — Госк подчеркнуто внимательно смотрел на дорогу.

— Обо всем… А впрочем…

Яша чувствовал себя лишним, но никак не мог найти предлог, чтобы отстать или уехать вперед. Так в молчании и отмеряли они метр за метром, пока не показался город.

Прохоровский придержал коня и с версту сопровождал обоз, а у первых домов ходкой рысью вышел в голову отряда.

— Наделал делов, теперь мается, — проводив его взглядом, сказал Яша. — Полководец…

— Не спеши судить, сначала надо понять причину.

— Попробуйте сказать так жене Лынькова, она вам… Не знаю, как вы, Болеслав Людвигович, а я себя чувствую как побитая собака.

— Работа у нас такая: есть поражения, будут и победы! Жизнь…

— И смерть, — добавил Яша.

— И смерть, — подтвердил Госк, — они всегда рядом.

В город въезжали почти неслышно. Останавливались прохожие, выходили из ворот старики и старухи. Долгими взглядами провожали они милиционеров.

Окна кабинета председателя городского Совета выходили на площадь. Когда-то многолюдно-бурлящая и в будни и в праздники, сейчас обнажилась ребрами пустых торговых рядов, пялились выцветшими вывесками «Мясная, колбасная, рыбная гастрономия В. Л. Выдрина», «Галантерейная и книжная торговля С. П. Зарубина», «Готовая обувь. Валенки Глинкова»… Двери лавок и магазинов опоясались железными запорами. Лишь два-три трактира из былого обилия надрывались и галдели бесшабашным весельем, заглушая боль за прошлое и настоящее и страх перед будущим.

— Так что будем делать, товарищи? — Тимофей Матвеевич Бирючков отошел от окна и сел за стол, положив перед собой тяжелые рабочие руки. — Положение с каждым днем осложняется. Запасы сырья и топлива заканчиваются, еще полторы-две недели — и остановятся последние фабрики и заводы. Но самое страшное — голод. Продуктов, хлеба практически нет и ждать неоткуда… Мы запрашивали Богородск и Москву, но и там не лучше… Товарищ Чугунов, вы отвечаете за продовольствие, вам слово.

— Единственное, что сейчас можно предложить, это создать продовольственные отряды и направить их по деревням.

— Как будто там легче, — возразил кто-то чуть слышным голосом.

— Не легче, — ответил Чугунов, и молодое его, почти юношеское лицо словно постарело. — Но хлеб там есть!

— Я согласен, — поддержал военком Боровой. — Потрясем кулака, да и середнячки кое-чем могут поделиться с рабочим классом. Надо только подобрать товарищей посознательнее, растолковать задачу. А мы выделим красногвардейцев.

— Хорошо, так и порешим, — после короткого молчания согласился Бирючков. — Ответственными назначаются Чугунов и Боровой. Сегодня же уточните детали — и к делу. Что касается топлива, то есть мнение направить на торфоразработки энергичного, надежного товарища. Нет возражений? Тогда третье…

Он сделал паузу и, оглядев всех потвердевшим взглядом, произнес:

— Казна Совета, как вы знаете, почти пуста, а без денег мы с вами — кучка пустословов и демагогов. На прошлом заседании решение вопроса о контрибуции было отсрочено. Теперь этот час пришел. Совету надо не менее восьми миллионов, и мы должны их добыть, хоть кровь из носа! Город задыхается от голода, того гляди вспыхнут болезни, а некоторые из нас беспокоятся о том, как бы Не обиделись лузгины, смирновы, субботины! Да нас надо всех расстрелять к чертовой матери как самых злейших врагов народа! — Он перевел дыхание и закончил почти спокойно: — В общем, мы должны принять решение о контрибуции.

У Прохоровского надоедливо ныла рука, остро покалывало в горле — видно, прихватил свежий ветерок с реки, — мелькали перед глазами перекошенные болью и страхом лица, исходил в предсмертном крике Лыньков, и он не сразу понял, почему произносят его имя.