Юлиан Семенов - ...При исполнении служебных обязанностей. Каприччиозо по-сицилийски [Романы]

— Главное ЦУ — не расплавьте мой подарок, рыбка хорошо заморожена, упаси бог, потечет!

— Я положу в хвост.

— Спасибо.

— Так, значит, ЦУ не будет?

— Он сейчас нам ОВЦУ даст, — предположил Брок, — все диспетчеры очень любят давать не просто ЦУ, но обязательно ОВЦУ.

Богачев, слушая этот разговор, спросил у Аветисяна:

— Геворк Аркадьевич, они сейчас по-датски изъясняются или как?

— По-советски, — ответил Аветисян. — ЦУ — значит «ценные указания», а ОВЦУ — «особой важности ценные указания». В толковом словаре у Даля таких слов нет, но они экономны и выразительны, в этом спору нет. Они — памятники эпохи.

— Есть спор, — возразил Богачев, — так испортили язык! Я вообще скоро из протеста на славянский перейду. Чтобы поломать эти памятники эпохи.

— Что же тогда делать нам? — поинтересовался Аветисян. — И вообще не националист ли вы, Паша?

— Вы заведете себе переводчика, — сказал Богачев, — или я выучу армянский.

— Последнее меня устраивает, а то с переводчиком себя чувствуешь иностранным туристом.

Когда поднялись в воздух и легли курсом на Тик-си, Брок принял радиограмму с предписанием зайти в Тикси и забрать экспедицию.

— Правду говорил рыбак-то, — сказал Богачев, — теперь полетаем по-настоящему.

Самолет шел над тундрой. Солнце катилось по снегу огромным белым диском. Заструги ломались скифскими луками. Снег сливался на горизонте с таким же синим небом, и от этого казалось, что далеко впереди океан.

Брок передал Струмилину радиограмму из Чокурдаха. На бланке он записал направление и силу ветра, температуру воздуха и прогноз. Струмилин бегло просмотрел радиограмму и передал ее Богачеву.

— Сегодня будете сажать машину, — сказал Струмилин.

— Есть.

— Ветер только сильный.

— Ерунда, — сказал Пашка, — я ее усажу, как ребенка.

Струмилин вздрогнул и быстро взглянул на своего второго пилота. Павел поправлял палочку автопилота, выправляя курс. Курносый нос, обгоревший на холодном солнце, шелушился.

«Он совсем не похож на отца, — подумал Струмилин, — а сейчас сказал точную фразу Леваковского. Откуда в нем это? Ведь он не мог знать отца: тот погиб, когда ему было три года…»

— Откуда вы знаете эти слова?

— Какие?

— Ну вот эти — «усажу, как ребенка».

— А… Сыромятников мне говорил, что это любимые слова отца.

— Верно.

— Мне очень нравятся эти слова.

— Мне тоже. Слушайте, Паша, извините за нескромный вопрос, а почему у вас другая фамилия?

— Это мать. Она отдала меня в детдом, когда все случилось. Потом вышла замуж и уехала во Владивосток. А когда меня направили в ремесленное училище, она сказала, что мои метрики пропали и что фамилия моя Богачев. Это фамилия ее отца, а он жил в Минске, а там все записи в загсе пропали в войну, и никто не мог проверить. А уж после того как моего отца реабилитировали и ей вернули его Золотую Звезду, она мне все написала.

— А почему вы сейчас не возьмете свою настоящую фамилию?

Богачев долго молчал, а потом ответил:

— Это для меня — как в партию вступить. Думаю, еще рано. Я — Богачев, а Леваковским мне надо стать.

В Чокурдахе дул сильный боковой ветер.

— Ну как? — спросил Струмилин. — Будете сажать?

— Если разрешите — конечно!

— Разрешаю.

Володя Пьянков занял свое место: на маленьком откидном стульчике между Струмилиным и Богачевым. Он привычно глянул на показатели приборов и сложил руки на коленях, готовый выполнить любой приказ пилота точно и незамедлительно.

Богачев мастерски и легко выполнил «коробочку», а потом повел самолет на снижение. Струмилин не смотрел в сторону Богачева. Он смотрел прямо перед собой и видел ровное снежное поле метрах в ста слева от самолета.

«Слишком большое упреждение берет парень, — думал он, доставая из кармана папиросы, — упадем в торосы, ноги поломаем…»

— Шасси! — скомандовал Богачев.

На щитке загорелся зеленый свет: шасси выпущены.

— Семьдесят метров, — начал отсчитывать высоту Пьянков, — семьдесят метров, шестьдесят метров, пятьдесят метров, сорок метров…

Самолет чуть подкинуло и понесло вперед стремительнее, чем секунду тому назад.

Аветисян и Брок привстали со своих мест и напряженно смотрели прямо перед собой. Они смотрели на снежное поле, которое было слева и которое очень медленно приближалось. Так, во всяком случае, им казалось. Земля быстро уходит при взлете и очень медленно приближается во время посадки.

— Тридцать метров, — продолжая отсчитывать, Пьянков посмотрел на Струмилина, — двадцать метров…