Мэри Кубика - Не плачь

Поиски продолжаются. Я сама не знаю, что ищу, но нахожу только разрозненные ручки и автоматические карандаши. Любимая с детства мягкая игрушка, выцветшая и потертая, лежит на полке неглубокого стенного шкафа. Старые раздвижные дверцы плохо ходят по направляющим. Вдоль дверцы выстроились обувные коробки. Заглянув в них, я понимаю, что красивой обуви у Эстер нет. Практичные туфли без каблука, мокасины, кеды – черные, белые и коричневые. Ни одной пары на каблуках. И ни одной пары другого цвета…

И еще письмо.

Оно лежит на столе из «Икеи», в стопке бумаги под учебником по основам трудотерапии, среди счетов за мобильную связь и домашних заданий.

Письмо не запечатано; листок сложен втрое, как будто она собиралась сунуть его в конверт и послать по почте, а потом ее отвлекли.

Я завинчиваю крышку на бутылке с водой, собираю упавшие ручки. Как это я до сих пор не замечала, какая Эстер неряха? Чего еще я не знала о своей соседке?

Конечно, я читаю письмо, потому что… как теперь его не прочесть? От письма меня бросает в дрожь. Оно напечатано на машинке – вполне в духе такой дотошной особы, как святая Эстер, – и подписано: «С любовью, Э. В. ». Эстер Вон…

До меня с опозданием доходит: может быть, святая Эстер вовсе не такая уж и святая.

Сразу должен пояснить вот что: в привидения я не верю.

Для всего можно найти логическое объяснение, и иногда оно оказывается совсем простым, вроде лампочки, которая вот-вот перегорит. Или неработающего выключателя. Или неисправной проводки.

Я стою на кухне в одном ботинке, допиваю остатки газировки. Надеваю второй ботинок и замечаю вспышку света в доме напротив, через дорогу. Есть – нет. Есть – нет. Как непроизвольные сокращения мышц, тик, подергивание. Есть – нет.

Потом свет гаснет, и я уже не понимаю, на самом ли деле он включался, или у меня просто разыгралась фантазия.

Когда я выхожу, отец ничком лежит на диване, раскинув ноги и руки. Рядом, на кофейном столике, початая бутылка канадского виски, «Гибсонс Файнест». Крышка потерялась где-то среди подушек или зажата в его потной ладони. Отец храпит, из груди вырывается сухой хрип, как у гремучника. Рот у него открыт, голова на подлокотнике. Он наверняка отлежит шею и, проснувшись, почувствует это вдобавок к головной боли от похмелья. Воздух в комнате спертый. Дыхание у отца несвежее, как будто старый выхлоп. Азот, угарный газ и оксид серы наполняют комнату. Словно гостиную заволакивает черный дым. Конечно, мне это только кажется, но я невольно зажимаю нос.

Отец не снял ботинок – темно-коричневых, кожаных. Один развязан, и шнурки свисают с дивана.

Куртку он тоже не снял, нейлоновую куртку темно-зеленого цвета. Она застегнута на молнию. Судя по запаху старомодного одеколона, вчера у него было очередное свидание. Очередное неудачное свидание. Оно прошло бы куда успешнее, если бы он снял обручальное кольцо. Шевелюра у него гуще, чем у многих его ровесников; он стрижется коротко, и все же волосы на макушке и по бокам уже отросли. Рыжеватые волосы неплохо выглядят на фоне дубленой кожи. Многие его одногодки уже лысые и толстые. Мой отец не такой. Он выглядит молодцом.

И все же, даже когда отец спит, сразу видно, что он потерпел в жизни поражение. Он пораженец, что гораздо более серьезная беда для сорокапятилетних мужчин, чем животик или редеющая шевелюра.

А еще он пьяница.

Телевизор работает со вчерашнего вечера; сейчас показывают мультики, как всегда рано утром. Я выключаю его и выхожу на крыльцо. Смотрю на заброшенный дом через дорогу, где всего несколько минут назад то включался, то выключался свет. Есть – нет. Дом очень маленький, старый, желтый, как школьный автобус. Бетонное крыльцо, алюминиевый сайдинг, провалившаяся крыша…

В доме напротив никто не живет. Жить в таком доме хочется не больше, чем лечить зубной канал или ложиться на операцию по удалению аппендикса. Много зим назад водопроводная труба замерзла и лопнула – во всяком случае, так мы слышали – и все внутри залито водой. Некоторые окна забиты досками, их иногда отдирают будущие гангстеры. Двор зарос бурьяном, газон погиб. Водосточная труба прохудилась, раструб валяется на земле. Скоро его завалит снегом.

Это не единственный заброшенный дом на нашей улице, но единственный, о котором столько говорят. В том, что гниют и разрушаются другие дома, виноваты экономика и рынок жилья, спад, который свел на нет ценность остальных наших домов и превратил некогда идиллический район в позорное пятно.