Татьяна Шахматова - Удар отточенным пером

Жильцов похлопал меня по плечу, улыбнулся и снова взгромоздился на свой ящик.

– Единым фронтом! Берем газету, идем на работу!..

Я уже шел к машине, когда сзади раздался чудовищный грохот. Обернувшись, я увидел, как гигантский железный занавес ворот вдруг задрожал и поехал влево. Завод оскалился ровной шеренгой красных пожарных машин, выстроившихся на снегу у самых ворот. Взревели турбированные двигатели. Рев подхватила пожарная помпа, которая могла бы с легкостью выстрелить струю на высоту двенадцатого этажа. Помпа тужилась и верещала, как будто ее застали в родовых муках первой на всем белом свете капли воды. Все это были лишь спецэффекты: вряд ли кто-то всерьез собирался применять лафетные стволы или водяные пушки, но испуганные люди бросились врассыпную, и уже через пару минут перед воротами остались только Жильцов и Катерина, торопливо собиравшие брошенные заводчанами газеты.

Несмотря на отсутствие сопротивления, демонстрация силы продолжалась. Помпа бесилась адски. Я мысленно выругался и двинулся к машине Виктории, но мои ноги как будто увязали в глубоком снегу. Я сам становился звуком, пьянел и задыхался. Рев пригвоздил меня к земле. С трудом обернувшись, я видел две крохотные мельтешащие фигурки на фоне гигантской красной стены из грузовиков.

Стало невыразимо страшно. Под курткой было как в парной. Из последних сил я приказал панически орущему внутри меня человеку заткнуться, и он, как ни странно, послушался. Вокруг стало тихо, спокойно и темно. Как долго я пребывал в блаженной тишине? Может быть, пару секунд, может быть, начиная с этого мгновения, всегда… На этой блаженной мысли, когда я, казалось, почти достиг нирваны, что-то начало покалывать у меня за переносицей. Сначала кололо едва заметно, потом все настойчивее. Горел уже весь лоб, и наконец я громко чихнул, возвращаясь в безжалостный пространственно-временной континуум, как сказал бы настоящий Игорь Курчатов.

Надо мною висело что-то светлое. Я попытался сфокусироваться и увидел ангела с маленькими белыми крыльями и прозрачными ладошками. Ангел порхал и медленно приобретал формы человека. Крылышки оказались рукавами белого халата.

– Что это? – спросил я, как только подчинился язык.

– Нашатырь, – безразлично ответил ангел в халате, совсем не поняв моего вопроса.

Машин не было, помпа молчала, под рукой скрипнула кожаная обивка. Я был в каком-то помещении с желтоватыми стенами. Чьи-то руки тут же подхватили меня и привели в сидячее положение. Это была Вика.

– Ну ты и засранец! – крикнула она, проводя ладонями по моим щекам. – Ты зачем туда вообще полез?

– Девушка, оставьте больного в покое, – засуетилась врач.

– Больного? – удивился я.

– Да что с ним такое? Вы скажите уже?! – воскликнула Вика.

– Нужны, конечно, подтверждения, но у меня подозрение на довольно редкое расстройство.

– Расстройство? – Мы с Викой выдохнули хором, она – громко, я – едва ворочая языком.

– Акустикофобия, – бесстрастно проговорила врач.

Женщина в халате бедром оттеснила мельтешащую Викторию и обратилась ко мне:

– Случается ли, что громкие звуки приводят вас в состояние ужаса, прострации, возникает острое желание покинуть место, где раздается звук? Раздражают ли вас дети, собаки?

Дети и собаки меня раздражали вполне умеренно, но про громкие звуки технического происхождения она заметила правильно. Если честно, то я думал, что так чувствуют все.

– А в обмороки вы раньше падали?

– Не было такого.

– Беспокоит ли вас синестезия? Это когда вам кажется, что музыка имеет запах или цвет, а какие-то картины или образы вызывают в памяти запахи?

Мне вспомнилось одно стихотворение Вячеслава Иванова, в котором слово «прости» окрашено в синий. Видимо, у поэта был тот же медицинский случай, что и у меня.

– Что простите? – Врач смотрела на меня удивленно и зачем-то потянулась к моему запястью, чтобы проверить пульс.

Все ясно, я процитировал Иванова вслух. Стараясь вести себя как можно более обычно, я ответил на ее вопрос:

– Нет, синестезия меня не беспокоит… То есть я хотел сказать, что все так и есть, как вы сказали, но меня это не беспокоит.

– Хорошо-хорошо. – Врач бросила на меня еще один недоверчивый взгляд, но все же вручила бумажку, испещренную каракулями. – Будете лечиться, вылечитесь.