Дж. Делейни - Предшественница

Было время, когда Дом один по Фолгейт-стрит казался мне тихой, безмятежной гаванью. Больше не кажется. Теперь он давящий, враждебный. Дом будто зол на меня.

Но, разумеется, я просто накладываю на эти пустые стены свои собственные чувства. На меня злятся люди, не дом.

Это наводит меня на мысль об Эдварде, и я паникую по поводу письма, которое ему дала. О чем я только думала? Я посылаю ему смс. Пожалуйста, не читай. Просто выкинь . Большинству этого бы хватило, чтобы уж наверняка прочесть, но Эдвард не такой, как большинство.

Правда, проблемы это не решает, и рано или поздно мне придется рассказать ему о Саймоне, Соле, Нельсоне и полиции. А это будет невозможно сделать, не сознавшись в том, что я ему врала. От одной мысли об этом мне хочется плакать.

Я слышу голос матери, слова, которые она всегда говорила, когда я ребенком попадалась на лжи.

Любишь врать – умей не плакать.

Еще она вспоминала стишок про маленькую девочку Матильду, которая так часто вызывала пожарных, что когда пожар действительно случился, они не приехали:

С матерью я, впрочем, поквиталась. Когда мне было четырнадцать лет, я перестала есть. Врачи диагностировали анорексию, но я-то знала, что никакого расстройства пищевого поведения у меня не было. Я просто доказывала, что моя воля сильнее, чем ее. Вскоре весь дом сходил с ума на почве моей диеты, моего веса, моего потребления калорий, того, хорошо или плохо прошел мой день, прекратились ли у меня месячные, не чувствую ли я дурноты, не вылез ли у меня на руках и лице бледный пушок под названием лануго. Трапезы тянулись бесконечно долго – родители уговорами, посулами и угрозами пытались заставить меня проглотить еще хоть ложечку. Мне было позволено изобретать все более и более диковинные диеты: предполагалось, что если я пойму, что мне что-то нравится, то появится надежда, что я буду это есть. С неделю мы питались исключительно супом из авокадо с крошевом из жареных яблочных долек. В другой раз – салатом из груши и жерухи, трижды в день. Прежде мой отец был отстраненным, отрешенным родителем, но стоило мне заболеть, как я стала для него важнее всего на свете. Меня водили по частным клиникам, где мне говорили о заниженной самооценке и потребности чувствовать себя успешной в чем-нибудь. Но я уже добилась кое в чем успеха: в том, чтобы не есть. Я научилась улыбаться усталой, но ангельской улыбкой и говорить, что я уверена, что они правы, и что я отныне постараюсь, очень постараюсь думать о себе в более положительном ключе.

Я прекратила, когда одна суровая дама-психолог посмотрела мне в глаза и сказала, что она прекрасно понимает, что я просто манипулирую людьми и что если я в скором времени не начну есть, то будет поздно. Вроде бы анорексия влияет на работу мозга. Ты начинаешь думать по определенным шаблонам, которые проявляются, когда этого совсем не ждешь. Задержишься в этом состоянии – и будешь носить в себе эти шаблоны до конца жизни. Прямо по бабкиной присказке: будешь кривляться – кривой останешься.

Я перестала быть анорексичной, но осталась худой. Окружающим, как я поняла, это нравится. Мужчины особенно хотели меня оберегать. Они думали, что я хрупкая, тогда как на самом деле я человек железной решимости.

Но иногда – когда все идет прахом, как сейчас, – я вспоминаю восхитительное, упоительное чувство, которое испытывала, когда не ела. Когда я знала, что все-таки сама распоряжаюсь своей судьбой.

Сейчас мне удается устоять перед искушением. Но как только я думаю о том, что случилось, я чувствую в животе сосущую боль. Это – сделанные под присягой заявления нескольких ваших коллег . Скольких? С кем, кроме Сола, они говорили? Хотя это, наверное, уже не важно. Новости разлетятся по всему зданию.

А Аманда – одна из моих лучших подруг – узнает, что ее муж занимался со мной сексом.

Я пишу в отдел кадров, говорю, что больна. Пока я не придумаю, как быть, на работе мне лучше не показываться.

Чтобы чем-то себя занять, я принимаюсь за уборку, которую уже давно пора сделать. Не думая, оставляю входную дверь открытой, когда выношу мусор. Лишь услышав у себя за спиной какой-то шум, стремительно оборачиваясь; сердце уходит в пятки.

Костлявая мордочка, огромные, как у обезьяньего детеныша, глаза смотрят на меня снизу. Это котенок, маленький сиамец. Взглянув на меня, он с выжидающим видом садится на каменный пол, словно хочет сказать, что теперь поиски его хозяина – моя забота.