Эрик-Эмманюэль Шмитт - Человек, который видел сквозь лица

Шмитт ударяет себя по лбу:

– Вы что, дурака валяете?

Его голос прерывается от волнения.

– Да нет, вы просто смеетесь надо мной!

И он мрачнеет, хотя я не могу понять, что это означает: то ли он цепляется за реальный мир, то ли готов поверить в невозможное.

– Месье Шмитт, с той минуты, как вы сели в это кресло, я вижу вокруг вас множество мертвых. Живых мертвецов, поскольку они за вами следят, слушают вас, а иногда и говорят сами.

Он втягивает голову в плечи:

– Где они – там?

– Да, прямо стеной стоят.

Я указываю на Люлю, которая лежит, опустив морду на передние лапы, и не спускает глаз с Колетт, по-кошачьи свернувшейся клубком на письменном столе.

– Вот на что смотрит Люлю.

Шмитт пожимает плечами, с полускептической, полуиспуганной усмешкой:

– Я… я, в принципе, не отрицаю того, что вы сказали… я стараюсь широко смотреть на вещи… но обещайте, что скажете правду… Кто у нас тут сегодня?

– Здесь Моцарт. Там Дидро. Под потолком Шарль де Фуко. Колетт разлеглась на краю письменного стола. Будда сидит неподвижно, если не считать того момента, когда вы упомянули о буддистском побоище в Азии. Мольер мечется взад-вперед, а Бах, Шуберт и Дебюсси летают по комнате.

Шмитт разражается хохотом – холодным, жестоким, принужденным, явно ему несвойственным:

– Браво, юноша! Я вижу, вы внимательно читали мои книги! Запомнили весь мой пантеон и сотворили из него этот занимательный спектакль! В какой-то момент я чуть было не поверил вам из-за Дафны!

– Я не шучу, месье.

– Да нет, шутите!

– Не шучу.

Он замолкает и перестает изображать весельчака.

– Не настаивайте.

– Да я вам клянусь, что…

– Наша встреча закончена. Благодарю.

Все три собаки, уловив настроение хозяина, вскакивают и недвусмысленно дают мне понять, что пора откланяться и что они готовы проводить меня до выхода.

– Месье Шмитт, я клянусь вам, что не лгу. И этих персонажей я набрал не из ваших книг, потому что узнал не всех. Некоторые так и остались для меня загадкой.

– Например? – машинально бросает он.

– Вон тот лысый десятилетний мальчик.

– Это Оскар, маленький больной, я написал сказку о его последних днях на земле.

Шмитт мерит меня взглядом, в котором уже нет враждебности:

– Я часто повторял, что, хотя в моей повести многое вымышлено, этот мальчик не оставляет меня.

– А улыбчивый старик, похожий на жителя Среднего Востока?

– Месье Ибрагим? Я тысячу раз объяснял в своих интервью, что оба эти персонажа, Оскар и месье Ибрагим, повсюду сопровождают меня, делясь своей мудростью и своим мужеством. Так что я прекрасно понимаю, откуда вы набрались того, что говорите. Нет, господин самозванец, это плагиат, и ничего более!

Его лицо окаменело, а рука повелительно указывает на дверь. Видно, что я ему опротивел.

– А вон та, месье Шмитт…

И я указываю на фигуру, которая с самого начала держалась в сторонке.

– …та женщина лет тридцати, маленького роста, чуть полноватая, с карими глазами, которая удивленно глядит перед собой.

– Что?!

– Она то напевает, то разглядывает корешки книг, поглаживая их и читая названия.

– Напевает… книги… О господи! – У Шмитта задрожали губы. Он бессмысленно глядит в пол. – Значит, удивленно глядит… так вы сказали?

– Да, вид у нее удивленный… Как у тех мертвых, которые еще не поняли, что они мертвы.

Шмитт падает в кресло.

– И карие глаза? Такие… круглые?

– Да.

– Красивая?

– Не красивая, но и не уродина. Скорее миловидная.

Он безжалостно кусает губы:

– Значит, она… здесь!

И его глаза наливаются слезами.

Он вскакивает, выбегает из гостиной, задев меня на ходу, и взбирается по лестнице, а за ним, жалобно скуля, несутся собаки, почуявшие горе своего хозяина.

Наверху хлопает дверь. Я слышу щелчок ключа в замке.

И вот я остался один. Оглядываю гостиную. Сонм мертвецов исчез.

– Зухра! Мадам Зухра!

Служанка тоже куда-то скрылась. В огромном доме стоит мертвая тишина. Что же делать?

Вот уже час, как я маюсь в одиночестве, сидя посреди гостиной на стуле, который мне указал Шмитт, и боясь даже пошевелиться, не то что открыть какую-нибудь книгу, хотя на журнальном столике их навалено штук тридцать, а стена заставлена сотнями томов в кожаных переплетах, рыжих, коричневых, зеленоватых, синих и тускло-золотых. Из страха, что меня обнаружат здесь и сочтут вором, я стараюсь принять вид человека, который ждет хозяина дома всего несколько секунд.